— Но как я пойду? Зачем ты меня посылаешь? Разве не обещали тебе помочь влиятельные люди? — спрашивала или, вернее, стонала близкая к отчаянию Петруна.

— Говорю тебе — ерунда! Не надейтесь на князей и сынов человеческих. Сходи сама к Чардашевскому… Так и другие, повыше нас, делают.

— Но с какой стати Чардашевский послушает меня?

— Ну, женщина — это другое дело. Когда женщина о, чем-нибудь просит, ее совсем иначе слушают. Это вполне естественно. Кроме того, господин Чардашевский тебя знает. И как я не догадался хоть раз нанести ему визит вместе с тобой? Это надо было сделать из вежливости! Чардашевский знает и уважает тебя.

— Как это может быть? Мы виделись с ним только один раз — два года тому назад, у Койчева!.. Он давно забыл об этом.

— Ну да, у Койчева… Мы его там застали, и Койчев представил тебе его… Он тебя уважает… Помнишь, как он тогда почтительно разговаривал с тобой. Ты произвела на него впечатление… своим непринужденным разговором… Даже третьего дня, когда я рассказал ему о положении у нас в доме, он меня спросил: «Как поживает ваша супруга?» Я поблагодарил. Он тебя знает…

Петруна покраснела и опустила глаза.

— Я тебе советую — пойди!

— Но я даже не знаю, как его просить, — возразила Петруна.

— Проси как умеешь… Заплачь перед ним. У тебя четверо детей, которые хотят есть. Ради них ты найдешь, как говорить и что делать. Ты — мать. Стань на колени, плачь, целуй ему ноги, если понадобится, но место должно быть за нами! От этого зависит наша жизнь, понимаешь?

— Погоди. Дай мне прийти в себя, подумать!

— Нечего тут думать. Одевайся.

— Как? Сейчас?

— Сию минуту. Время не терпит. Если я не получу должности сегодня, завтра будет уже поздно. Да и неудобно: он будет тогда у себя в канцелярии.

— Может быть, мне лучше пойти к нему туда?

— Нет, нет, на дом.

— На дом?

— А что ж такого? Сейчас он дома. Только у него дома ты сможешь подробно рассказать ему о нашей беде, поплакать, разжалобить его. Слово женщины имеет большое значение. Одна женская слеза стоит больше, чем сто самых убедительных слов мужчины и сотня самых солидных рекомендаций. А тебя Чардашевский знает и уважает: он не может тебе отказать… Ступай! Все зависит от тебя. Ты — последняя надежда, которая у нас осталась, последнее средство спасения, соломинка, за которую я хватаюсь, чтобы окончательно не потонуть… Если и ты, моя жена, не захочешь мне помочь, я пойду куда глаза глядят, чтобы ничего не слышать, не знать… Не видеть, как дети умирают с голоду.

Петруна заплакала.

— Что ж ты плачешь?

— Горькая моя участь, боже мой! — печально вздохнула она. — Выходила замуж, думала, хоть луч света увижу… Детки будут… А зачем все это? Вот он посылает меня к Чардашевскому.

Пенчо вспыхнул. В первый раз жена говорила с ним так… Слова ее прозвучали тяжелой укоризной, жестоко уязвившей его самолюбие, и без того уже израненное постоянными унижениями и неудачами, в последнее время дошедшими до предела. Упреки Петруны переполнили чашу. Он вышел из себя. Зашумел, закричал, стал ругаться. Нет, это она приносит ему несчастье с тех самых пор, как он на ней женился. Если бы не это, он жил бы теперь припеваючи, а она заманила его в ловушку, народила ему детей, связала его по рукам и ногам. И теперь еще важничает, не желает пойти попросить! Какая принцесса выискалась! А позабыла, барыня, как пришла от матери в одном рваном платье?.. Не сделай он тогда этой глупости, быть бы ей теперь где-нибудь в служанках!..

Чем сильнее он кричал, тем больше разъярялся. Каждое злое слово тянуло за собой другое — еще злее, укоризна влекла за собой укоризну, обида — обиду. В своем исступлении он уже начал смотреть на жену не только как на виновницу всех случившихся с ним в жизни несчастий, но даже как на врага, сознательно стремящегося нанести ему вред. Она отнимает у него единственную надежду на успех. Может помочь ему, но не хочет. Ее колебания приводили его в бешенство, упорство возмущало. Он не хотел заглянуть в ее душу, не хотел понять, каким деликатным чувством вызвана ее нерешительность. Да, он этого не может понять. А мог бы, если б любил ее, Петруну, если б его привязанность и уважение к ней давным-давно не сменились равнодушием. Ну да, осталась ревность; это чувство пережило любовь. Но сейчас ему не до того; он задушил ревность в своей груди, как лишний источник тревоги. Он не хотел ничего знать, от всего отворачивался, думал только об одном:

Получить должность!

Сохранить жизнь!

Воскреснуть!

— Я пойду! — дрожащими губами произнесла Петруна и вышла из комнаты.

Пока Петруна одевалась перед маленьким зеркалом — она старалась принарядиться, — в голове ее кружился неистовый, шумный рой мыслей. Она нетерпеливо втыкала булавки в черные, густые, изящно уложенные на затылке волосы, прикрепляя дешевую коричневую шляпку с искусственными черными фиалками и двумя крылышками наверху. В памяти всплывали разные истории и рассказы подруг о поступках других женщин вроде того, который собиралась совершить она. Говорили, что Чардашевский — развратник. Она всегда его боялась, но теперь решила пойти. Да, она пойдет и — услуга за услугу… если понадобится! Вот и все!..

С трудом надевая новые ботинки, она припомнила множество всяких дурных слухов, на которые прежде не обращала внимания. Ей даже вспомнились слова Кандиловой, этой сплетницы Кандиловой: «Много кораблей ходит по морю, а следов не остается». Она сказала это с лукавой улыбкой — о Койчевой… А Койчевы живут теперь, ни в чем не нуждаясь: муж — заместитель начальника, жена всегда одета по моде. Всего вдоволь. Потом мысли ее устремились к Пенчо. До чего он стал ей противен! До сих пор она жалела его, но теперь — о, теперь она на него страшно зла! Столько горя с ним натерпелась! Бедность, нищета, заботы, огорчения, и всегда мрачный вид, и никак не может найти работу. А теперь — такие скверные мысли!.. О, как она на него зла!