София, февраль 1901 г.

Перевод Е. Яхниной

В послеобеденную пору 20 мая 1876 года, в день, когда чета Ботева была разбита в горах у вершины Вол, недалеко от Врацы {199} , и сам Ботев пал, сраженный пулей черкеса из карательного отряда свирепого головореза Джамбалаза, на левом берегу реки Искыр против села Лютиброд {200} , стояла кучка крестьянок. Они ждали очереди, чтобы переправиться на другой берег. Большинство из них плохо разбиралось в происходящем, а кое-кому ни до чего не было дела. Шнырявшие по селам второй день кряду турецкие карательные отряды, прибывшие из-под Врацы, не трогали их, они как и раньше ходили на работу в поле. Правда, возле переправы толпились одни только женщины, мужчины не отваживались покидать село, Хотя место кровавых столкновений между четой и ее преследователями находилось довольно далеко от Лютиброда, тревожная молва докатилась и сюда, заставив мужское население быть начеку. В этот самый день несколько турецких солдат заявилось в село выслеживать подозрительных лиц; возле переправы тоже обосновались солдаты, которые наблюдали за тем, кого перевозит с берега на берег лодка. Сейчас она находилась у того берега, и крестьянки с нетерпением ждали ее возвращения. Наконец лодка подошла. Лодочник — житель Лютиброда, что работал по найму от села, — уперся веслом в речное дно и, причалив посудину к берегу, крикнул крестьянкам:

— Ну-ка, прыгай, да поживее!

В это время со стороны Челопека {201} прискакали два конных жандарма. Торопливо спешившись, они растолкали женщин, приготовившихся прыгать и лодку. Один из жандармов, старый толстый турок, замахнулся на крестьянок плетью и закричал:

— Назад, гяурские свиньи! Пошли прочь!

Женщины расступились, отошли чуть подальше и приготовились ждать.

— Убирайтесь! — заорал на них другой жандарм, огрев первую попавшуюся плетью. Крестьянки с причитаниями кинулись врассыпную.

Лодочник между тем ввел в лодку лошадей. За ними вошли и жандармы; толстый, повернувшись к лодочнику, сердито приказал:

— Чтоб ин одной собаки здесь я не видел. Пошли прочь! — закричал он на женщин, и те понуро побрели в сторону поля.

— Погоди, ага, будь милостив!

Жандармы оглянулись.

Кричала какая-то женщина, чуть не бегом спускавшаяся к реке по дороге, что вела из Челопека.

— Чего тебе? — спросил толстый турок по-болгарски.

Женщине было лет шестьдесят; эта высокая, костлявая крестьянка больше смахивала на мужика. На руках она держала закутанного в дерюжку ребенка.

— Позволь сесть в лодку, ага! Дай тебе бог здоровья, тебе и твоим детям!

— Это ты, Илийца? Эй ты, злосчастная гяурка!

Он узнал старуху: она пекла ему баницу в Челопеке.

— Она самая, Хасан-ага. Позволь сесть ради дитятка.

— Куда ты тащишь этого червяка?

— Внучком он мне приходится, Хасан-ага. Мать померла, а он захворал… Мне бы надобно в монастырь…

— Чего ты там не видала?

— Пойду помолюсь за его здоровье, ага, — промолвила крестьянка с мучительной тревогой в глазах.

Хасан-ага и его товарищ уселись поудобнее. Лодочник взялся за весла.

— Ради бога, ага, сделай доброе дело. У тебя ведь тоже дети есть, я и за тебя помолюсь…

Толстый турок, немного подумав, презрительно бросил:

— Ладно, полезай, ослица!

Старуха проворно забралась в лодку и села рядом с лодочником. Он оттолкнулся от берега, и лодка поплыла по мутной реке, вздувшейся после проливных дождей; тронутая мелкой рябью речная гладь серебрилась в лучах предзакатного солнца, которое, пробившись сквозь пелену облаков, садилось за гряду гор.

Бедная женщина и впрямь торопилась в монастырь. На руках у нее лежал полуживой двухлетний внучек, сирота, хворавший уже целых две недели. Ребенок медленно угасал, ему делалось все хуже; не помогли ни снадобья знахарок, ни заговоры, ни лекарь, к которому она его носила во Врацу. Сельский священник читал над ним молитвы — не помогло и это. Осталась последняя надежда — на пресвятую богородицу. «Надобно в монастырь его снести, пускай почитают молитвы за здравие!» — в один голос твердили соседки.

В этот день после обеда Илийца глянула на ребенка и обмерла: он лежал, будто неживой. Скорее, скорее! Поди, пресвятая богородица сжалится, поможет… Времена были тревожные, смутные, но Илийца решила податься в Черепишский монастырь Пресвятой Богородицы. Когда она спускалась через дубовый лес к Искыру, из-за деревьев вдруг вышел парень в странной одежде с галунами на груди, в руках — ружье, сам исхудалый, бледный, краше в гроб кладут.

— Бабушка, дай хлеба! Помираю с голоду! — сказал он, перегородив старухе дорогу.

«Видно, из тех {202} , кого ищут! — сразу догадалась Илийца и испуганно шепнула про себя: — Господи, помилуй!»

Пошарив рукой в мешке, она вспомнила, что забыла взять в дорогу хлеба. Найдя на дне несколько сухих корок, отдала их парню.

— Бабушка, в этом селе можно укрыться?

Укрыться в Челопеке? Боже упаси! Там теперь такое творится, чего доброго кто выдаст туркам. А тут еще эта одежда.

— Нет, сынок, нельзя! — молвила она, ласково глядя в его изможденное лицо, выражавшее крайнее отчаяние.