С неменьшим любопытством и вниманием слушал рассказ самый младший из шестерых, юноша, почти мальчик, в фесе. Он смотрел в рот рассказчику и жадно ловил каждое его слово, а когда говорил старик, внимание его переходило в благоговение. Впиваясь пристальным взглядом в землистое, изможденное лицо старого хэша, юноша смотрел, как морщится его лоб. изрезанный шрамами и складками — следами ратных дел и трудов. Этот двадцатилетний юноша казался воплощением невинности и энтузиазма. Сын одного свиштовского {9} купца, он тайно бежал из лавки своего отца и в этот самый вечер приехал в Браилу на пароходе. Зачем? Он и сам этого не знал. Отцовскую лавку он бросил потому, что ему осточертело удручающее однообразие тихого, обеспеченного, эгоистического прозябания. Идеалист, легкомысленный мечтатель, он жаждал вкусить сладость неизвестного и нового. Если мы добавим, что он уже сочинил и втайне напечатал целую патриотическую поэму, мы легко поймем, почему он забыл взять с собой деньги на расходы.

Македонский, в тот вечер случайно стоявший на пристани, заметил молодого бродягу, познакомился с ним и повел его ночевать к Страндже.

Судя по всему, Македонский сейчас рассказывал о боях и приключениях повстанцев, хлынувших в Болгарию три года назад. А старый инвалид волновался, вспоминая об этих подвигах и героических неудачах. То ли настоящее казалось ему тяжким и бесславным, то ли он подозревал, что в груди его гнездится чахотка, заявлявшая о себе частым надрывным кашлем, но он сердился, обнаружив малейшую неточность в рассказе товарища, повышал голос и гневно хмурился.

Этот бледный, больной, худой, как скелет, человек был Странджа-знаменосец. Тот самый, что был изображен на картине.

Теперь он содержал эту корчму.

Вот почему юноша смотрел на него с таким глубоким уважением.

Когда Македонский закончил свой рассказ, оказалось, что трое его товарищей уже заснули и довольно громко храпят. Странджа немного посидел, задумавшись над тем, о чем шел разговор, потом выпрямился, снял свой рваный и грязный пиджак, вынул из-за красного кушака, который стягивал его продранные и запачканные штаны, большой револьвер и повесил его на гвоздь, вбитый в стену; потом слез с нар, снова гулко закашлявшись, подошел к картине, изображавшей встречу четы хлебом-солью, и, немного постояв и с гордостью полюбовавшись ею, закрыл крышкой большой кувшин с вином, погасил лампу и вернулся на нары, чтобы лечь спать. Спиро Македонский и юноша из Свиштова уже улеглись рядом с другими тремя. Подвал погрузился в непроглядную тьму.

Вскоре к «концерту», устроенному тремя спящими, присоединились громкий храп и тонкий пискливый свист, исходящие из груди Странджи. Сон хоть на время дарил отдохновение этим замученным бедностью людям, этим запавшим от бессонницы и невоздержания глазам, этим полупустым желудкам, этим ногам, ослабевшим и стертым от ходьбы. Завтрашний день сулил несчастным и теперь всеми пренебрегаемым ветеранам новую нужду, новую борьбу за существование. Снова им предстояло терзаться зрелищем богатства и роскоши, встречавшимся на каждом шагу в этом красивом румынском городе. Доколе будет продолжаться такое существование? Что они будут делать в этой чужой стране? Когда же они увидят свои семьи, своих милых жен, своих старух матерей? Болгария была для них закрыта. Правда, Румыния оказала им гостеприимство, но то было гостеприимство, которое оказывает пустынный морской берег выброшенным на него бурей мореплавателям с разбитого, погибшего корабля. Эти люди жили в обществе, но как в пустыне. Дома, магазины, кошельки, сердца — все для них было закрыто. Пробавлялись они лишь милостыней, которую им подавали другие люди, почти столь же бедные. И то не всегда. Каждую неделю неизбежно, неотвратимо — наступали голодные дни. Правда, эти люди иногда находили работу, но получали за нее лишь несколько грошей, которых едва хватало на хлеб. Да и не всегда можно было ее найти. Некоторым — немногим — удалось завести торговлишку, скромную, но позволявшую кое-как перебиваться. Среди хэшей было несколько пекарей, корчмарей, мелких торговцев, но большинство беженцев, все умножавшихся, не имело никакой профессии. А зимы стояли холодные, а ноги у несчастных дрожали, а в животах урчало. Один бывший студент, учившийся в русском университете и недавно высланный из Болгарии, купил себе тощую клячу и бурдюк и развозил дунайскую воду по браильским улицам. Двое учителей, бежавших из Диарбекира {10} , продавали лимонад на площади. Но вскоре им пришлось бросить это занятие: огромные налоги на право торговли, взимаемые городским управлением, оказались для них непосильными. Словом, голод и нищета отовсюду протягивали свои когти к этим несчастным.

Чтобы не умереть с голоду, им оставалось выбрать один из двух путей: либо с оружием вторгнуться в Болгарию и умереть в горах Стара-планины или на виселице, либо заняться воровством. Но Тотю почивал на лаврах, Панайот {11} благоденствовал в Сербии, а Хаджи Димитр давно уже погиб на Бузлудже. Знали об этой гибели только несколько крестьян да орлы. Оставался второй путь — воровство. Но в каждой румынской тюрьме уже сидело по нескольку юнаков. Балканские орлы попали в клетки. Героям пришлось превратиться в мелких жуликов. Появился новый пролетариат, голодный, в рубище, но славный своими прошлыми подвигами. Да, ибо грязные рубища, облекавшие тела этих несчастных, были овеяны славой, больше того — славой непризнанной и оскверненной людским презрением, а значит — немеркнущей. Как часто ходили они на берег Дуная и смотрели на зеленые холмы Болгарии. Вон она, родина, — улыбается им, зовет их, говорит им что-то, показывает им свое небо, показывает их домашние очаги, пробуждает воспоминания и мечты… А Дунай, величавый и тихий, голубеет между ними и ею, и чудится, будто он всего только узенький ручеек. Один лишь шаг — и они на родине, один лишь крик — и она их услышит. Как она близко и как далеко! О Болгария, ты всего нам дороже, когда мы вдали от тебя! Ты всего нам нужнее, когда мы навеки тебя утратили!

Брычков и тот спал. В голове его теснились странные, фантастические образы. Рассказы о подвигах чет сейчас воплощались для него в сновидениях. Он видел, как Странджа поднимает свое знамя на Балканах с криком: «Держитесь, ребята!» Вот Спиро Македонский: он поджег сеновал в турецком поселке и рассек надвое турка, потом турчанку. А Балканы содрогаются, а леса шумят, а ветры воют, и в буковой чаще гремят ружейные выстрелы. Вот чья-то голова в шапке со львом высунулась из-за букового ствола, потом опять скрылась. Вот грянул выстрел, еще выстрел, еще один, послышался залп, и весь буковый лес звенит и стонет… А сердце стучит, стучит и грозит разорваться! Вот показался Хаджи Димитр — точь-в-точь такой, как на литографиях. С мечом в руке он бежит во главе своей дружины. Куда бежит он, такой страшный и прекрасный?.. И вдруг снова грянул выстрел… Воевода упал, обливаясь кровью… Потом все заволокло дымом, набежали тучи, четники превратились в духов и летят, летят в небо… а потом все исчезло…

Проснувшись рано утром, юноша несколько секунд сидел растерянный, пока не пришел в себя. Наконец, он понял, что находится не на Балканах. На нарах осталось только двое спящих. Странджа встал раньше всех, открыл дверь подвала, подмел пол и поставил кофейник на огонь. Револьвера его на стене уже не было. Македонский ходил большими шагами взад и вперед по корчме и курил. Он уже выпил две стопки ракии, которые ему отпустил в кредит старый знаменосец.

— Брычков, — сказал Македонский, подойдя к юноше, — пойдем пить кофе у Ламбри. Но этот свой фес ты брось, а еще лучше подари его Страндже.

Брычков встал, быстро умылся, оделся и вышел из подвала, променяв свой фес на старую изношенную шляпу, которую Странджа вынул из сундука.

Они вышли на улицу, по которой уже тарахтели коляски и фаэтоны и во множестве сновали рано вставшие прохожие. Вскоре они вошли в просторную кофейню, наполненную паром и табачным дымом. Посетителю, впервые вошедшему сюда, прежде всего бросались в глаза бесчисленные развешанные по стенам картины, изображавшие примечательные стычки и различные эпизоды из времен греческого восстания, а так же подвиги болгарских чет. На самом видном месте висели портреты греческого короля с королевой и Раковского. Впрочем, в этой кофеине не было ничего интересного. Пока приятели пили кофе, их окружили люди, с виду бродяги, чем-то напоминавшие греческих паликаров {12} . Это были хэши, но цивилизованные. Разговор зашел о последних вестях из Болгарии и закончился игрой в карты. Брычков, обрадованный тем, что в этой чужой стране сразу познакомился с таким множеством болгар, согласился на предложение Македонского поиграть в скамбил со ставкой в один франк. Юноша играл хорошо и несколько раз подряд выиграл у Македонского, который, однако, не вынимал из кармана проигранных франков. Македонский злился, ругал по-румынски и самого себя и Митхада-пашу {13} и с силой хлопал по столу картами — ему положительно не везло.