С образом Музы связан в поэзии Некрасова сложнейший вопрос: соотношения искусства, призванного творить гармонию и красоту, и целей социальной борьбы, гражданственности, которые по своей сути исключают "спокойное", благообразное искусство.

В 50-е годы наивысшего драматизма достигает лирика любви, соединяя социальность и психологизм, "прозу" и "поэзию" чувства. Сострадание Некрасова угнетенным обретает наивысшую концентрацию в теме женской судьбы – идет ли речь о простой крестьянке ("В дороге") или обитательнице "петербургских углов" ("Когда из мрака заблужденья…", "Еду ли ночью по улице темной…"). К женщине поэт относится не с позиций эстета, пылкого возлюбленного или романтического юноши: он видит в ней существо, наиболее забитое, беззащитное, приниженное обществом, бесправное – по сравнению с мужчинами, которые все же имеют преимущества при тех же социальных условиях. Гуманизм Некрасова имеет глубокие драматические корни: вместе с Г. И. Успенским он мог бы возразить тем, кто видит в женщине лишь "красоту тела", воплощенное совершенство, наконец, "гения чистой красоты": "Все это ужасная неправда для человека…" ("Выпрямила", 1885).

Задолго до Чернышевского, поставившего рядом с "новым человеком" Кирсановым в "Что делать?" "падшую девушку" Настю Крюкову, тем более гораздо прежде Достоевского, создавшего образ "вечной Сонечки Мармеладовой", Некрасов уже нарисовал абрис этих и других несчастных – не столько для того, чтобы разжалобить равнодушную публику, сколько затем, чтобы в самих жертвах открыть источник сопротивления судьбе либо вступиться за них в страстном порыве к справедливости:

И Настя Крюкова, и Сонечка Мармеладова своим положением обречены на то, чтобы не иметь дома, не чувствовать себя полноправными даже в семье, не питать надежд на счастливую любовь. Некрасов, наперекор общему мнению, с гордостью провозгласил, что для него "дитя несчастья" выше и достойнее всех "богинь любви":

("Когда из мрака заблужденья…", 1846)

Чернышевский признавался Некрасову, что такие стихи, как "Когда из мрака заблужденья…", "Давно – отвергнутый тобою…", "Я посетил твое кладбище…", "Ах, ты, страсть роковая, бесплодная…" и т. п. "буквально заставляют меня рыдать".

Ту же позицию отразил цикл любовных стихов поэта, посвященный Авдотье Яковлевне Панаевой, которая впоследствии стала его гражданской женой. Тема любви, казалось бы, должна в наибольшей степени сопротивляться "прозаизации стиха" – свойству, которое приписывали поэзии Некрасова не только современные, но и последующие критики (С. А. Андреевский, П. Ф. Гриневич и др.). Однако сам поэт воспринимал "прозаизацию" не как формальное, а как онтологическое видоизменение: законы жизни непосредственно вторгались в стих и реорганизовывали его – то формой "романа", то "повести", то говорными интонациями, то драматическими сценами. Не случайно А. А. Григорьев заметил, что в стихотворении "В дороге" "сжались, совместились все повести сороковых годов". "Проза в любви" составляла истинную поэзию той жизни, которую знал и по-настоящему любил Некрасов. Он смело вводил в любовную лирику так называемые "прозаизмы", сознавая, что только расширяет этим область поэтического. По мысли Ю. Н. Тынянова, высказанной в статье "Стиховые формы Некрасова", "значение слов модифицируется в поэзии звучанием". А это значит, что "для поэзии безопасно внесение прозаизмов… Это не те прозаизмы, которые мы видим в прозе: в стихе они ожили другой жизнью, организуясь по другому признаку".

"Панаевский" цикл, занявший достойное место в русской любовной лирике, передает свободно текущую речь обычного человека – но человека, искренне и мучительно размышляющего, страстно влюбленного, боящегося нецеломудренным словом нарушить то счастье, которое создается глубоким и сильным чувством. Каждое стихотворение цикла – фрагмент не прекращающегося диалога с любимой и за каждым стоит реальная, насыщенная действительным содержанием, неисчерпаемая в своих многообразных проявлениях жизнь. Давно замечено, что эти стихи имеют вид не начатой и не законченной, а словно бы продолженной речи: "Если, мучимый страстью мятежной…", "Ты всегда хороша несравненно…", "Так это шутка? Милая моя…", "Да, наша жизнь текла мятежно…", "Я не люблю иронии твоей…", "Мы с тобой бестолковые люди…", "О письма женщины, нам милой!…", "Давно – отвергнутый тобою…", "Зачем насмешливо ревнуешь…", "Тяжелый крест достался ей на долю…". "Поэт не страшится обнажить свою неправоту, – пишет В. И. Коровин, – и такой же отважной искренности ждет от любимой женщины. В стихотворениях Некрасова любовь – драматическое столкновение двух сильных и неуступчивых характеров…". "Гармоническим, подлинно пушкинским аккордом" назвал стихотворение "Прости" (1856), которым "заканчивается вся эта история нелегкой, проходившей в борениях любви", Н. Н. Скатов.

В 50-е годы Некрасов обращается к новому для себя жанру – жанру поэмы, В 1855 г. он пишет поэму "Белинский" – в то время, когда имя Белинского еще находилось под запретом. Путь поэмы в легальную русскую печать был непростым – ее в 1859 г. опубликовала "Полярная звезда" без подписи и без указания автора.

В том же году поэт закончил поэму "Саша" – о замечательной русской девушке, духовное становление которой происходит на глазах читателя. В Саше противопоставляется единство интеллектуально-духовного и телесного немощности, бледности интеллигента Агарина. Действительно, оппозиция, заявленная еще пушкинским "Евгением Онегиным", здесь получает авторскую переакцентировку: ирония применительно к герою, "разбудившему" Сашу, выступает сильнее ("Тонок и бледен. В лорнетку глядел…", "Любит он сильно, сильней ненавидит, / А доведись – комара не обидит!"); с другой стороны, слияние Саши с национальной почвой осмыслено как отказ от легковесно идиллического отношения к родине ("Жизни кругом разлитой ликованье / Саше порукой, что милостив бог… / Саша не знает сомненья тревог"), как "прорастание" в нее до самых глубин, до действительных ее корней, обещающих "пышную жатву".

Ориентацией поэмы на романный жанр (подкрепленной внешним сходством "лишних людей" – Агарина с Рудиным и одновременным выходом в свет романа Тургенева и некрасовской "Саши") не до конца объяснимы оригинальные черты ее поэтики. Наряду с романной панорамностью, свободой, вариативностью "всевозможных сюжетов" в поэме ощутима опора на традицию, на субстанциональные устойчивые представления, сконцентрированные в неоднородном единстве ее состава (как писал применительно к героям "Онегина" Н. Я. Берковский, "в одном – "культура", в другом – "природа" и почва"). Ю. Н. Тынянов обратил внимание на то, что поэма написана в "старой балладной форме": Некрасов "ввел в классические формы баллады и поэмы новеллу со сказом, прозаизмами и диалектизмами, а в формы "натурального" фельетона и водевиля – патетическую лирическую тему". Ученый пришел к выводу, что "смешением форм создана новая форма колоссального значения, далеко еще не реализованная в наши дни".

В 60-е годы Некрасова особенно волнует проблема "большой формы" – она актуализуется не только в жанре поэмы, но и в лирике: в стихотворении "Рыцарь на час" (1860–1862) просматривается "монтажность" (Б. О. Корман) державинского уровня (по наблюдению И. Л. Альми, поэт нашел образчик в "Евгению. Жизнь Званская" Г. Р. Державина). Еще прежде державинские традиции возвысили до библейского пафоса бытовую сцену в "Размышлениях у парадного подъезда" (ср.: "Вельможа", "Властителям и судиям").