Некоторое время Феликса Родионова можно было часто видеть в компании Михаила Спиридонова. Он таскал его с собой, как салонную собачку: Феликс Родионов на открытии очередного банка, Феликс Родионов на корпоративной вечеринке, но не просто корпоративной, а для топ-менеджеров газовых компаний, или «никеля», или «пароходов», или ещё чего-нибудь, в чём Феликс, честно говоря, стал уже путаться; Феликс Родионов на пресс-конференции в первых рядах; Феликс Родионов на лыжах в Куршевеле; Феликс Родионов на борту личного самолета претендента и т. д, и т. д. и тому подобное. Он написал около двух сотен статей о претенденте на пост президента Российской Федерации. Он язык отбил, доказывая в «Эхо Москвы», насколько перспективен для России Михаил Спиридонов. Некоторые из его недругов, в частности Глеб Исаков, считали, что Феликс вот-вот покинет родные пенаты и переметнется в лагерь Спиридонова. Но Феликс не ушёл, потому что обладал точным политическим расчётом: времена царей в России безвозвратно канули в Лету, и надо быть круглым идиотом, чтобы ставить на одного-единственного человека, тем более с подмоченной родословной. В России такие долго не держатся, таких используют в своих целях — в данном случае до корней изменить Россию и выхолостить из неё державный дух. А это значило — развалить её как карточный домик. Однако даже проамериканский Михаил Спиридонов был против этого.

За всей этой суетой и политическими играми все как-то забыли о России. А ведь вся гениальность Михаила Спиридонова заключалась именно в том, что он первым понял необходимость в тотальных переменах и как нельзя лучше вписался в американские планы. Недаром на него сделали ставку.

Американцы беспечно уснули, а «чёрные» ещё долго колобродили, затребовав виски, шампанского, джин-тоника и прочей баночной дряни. Теперь они будут пить до самого КПП «Кавказ» — такова традиция, напиваться перед тем, как вернуться на родину, где сухой закон, где шариат заменил обычные правила светской жизни, где тебя могут прилюдно выпороть в назидание остальным. Даром, что ли, на таких рейсах бортпроводники — мужчины, чтобы горячие кавказские парни в подпитии не хватали за ноги. Мурзабек Ямадаев из газеты «Свободный Кавказ» узнал Феликса и заорал, как стопроцентный москвич:

— Родионов!.. Друг!.. И ты здесь! Давай к нам подгребай, гостем будешь.

Но после вчерашнего Феликс, даже если бы захотел, и капли спиртного не влил бы в себя. В желудке ворочался кирпич, а голова была словно зажата в тиски. Какая уж здесь выпивка. Поэтому он вежливо отказался, сославшись на эту самую головную боль. Лёха же не упустил шанса, поменялся местами, и рядом с Феликсом оказался Мурзабек Ямадаев.

— А я тебя давно приметил, — сказал он, пожимая руку Феликсу и выдыхая на него свежие алкогольные пары.

— Я вчера перебрал. Голова болит, — буркнул Феликс, сдерживаясь, чтобы демонстративно не зажать нос и не состроить презрительную гримасу.

Не любил он панибратства «чёрных». Ранг у них был другой, не такой, как у столичных журналистов, не говоря уже об американской братии. Там, в Америке, Феликс по отношению к себе тоже чувствовал тонкое, едва заметное, пренебрежение победителя к побежденному. И никуда от него невозможно было деться, потому что оно было частью исторического процесса, а с историей, как известно, не поспоришь. «Мудр ты, Феликс, не по годам, — однажды заметил его друг Лёха Котов, — до добра это не доведёт». Он так и не выяснил, что имел в виду Лёха. Дюже умным тоже быть плохо. Дюже умных выбивают раньше времени.

— В Грузии гораздо хуже, — ничего не замечая или делая вид, что не замечает, сказал Мурзабек Ямадаев. — Я там был на прошлой неделе у друзей в Тбилиси. Ты знаешь, что они сказали?

— Не знаю, — ответил Феликс, поймав себя на том, что ему очень хочется засунуть в рот костяшку пальца и сосредоточиться именно на нём, а не на Мурзабеке Ямадаеве.

Побаивался он его. Здоров и крепок был Мурзабек Ямадаев, как каменный крест на горе. Под его тяжёлым взглядом Феликс терял бодрость духа и порой не знал, как себя вести, поэтому старался не попадать в его компанию. Однако, как назло, Мурзабек Ямадаев был прилипчив, как банный лист: то ему расскажи, что думают американцы по тому или иному вопросу, то оцени последнее заявление президента Венесуэлы или Бразилии, то дай взаймы денег. Конечно, приятно, что в журналистской среде тебя считают богатым, думал Феликс, но на всех денег не напасёшься, тем более, что половина должников долгов не отдаёт.

— Живут голодом, живут ради детей. Мечтают, чтобы они воплотили их мечты, — сказал Мурзабек Ямадаев таким голосом, словно учил Феликса жить. — Только интересно, какие?

— Ну и что? — назло равнодушно спросил Феликс.

Разумеется, он не поддавался или делал вид, что не поддаётся влиянию Мурзабека Ямадаева, но каждый раз, когда его тяжёлый, неподвижный взгляд останавливался на нём, внутри у него всё сжималось, как рессора в автомобиле. Чёрт его знает, что у него на уме, гадал Феликс. Возьмёт и пришибёт, абрек несчастный, у них это просто, как таракана раздавить, и никакая заграница не поможет.

Мурзабек Ямадаев, который, по всей вероятности, считал его другом, ничего не замечая, продолжал:

— А то, что не надо было разваливать Союз! — неожиданно заявил он.

— Кто бы говорил?! — изумился Феликс и на какой-то момент даже забыл о своих страхах. — Впрочем, я в этом не разбираюсь. Это было до меня.

Конечно, так говорить было нельзя. Это было непрофессионально, но Феликс ничего с собой поделать не мог. Им владело странное чувство, что он не доживёт до следующего утра.

— Ну да, продажный Горбачёв и его команда… — насмешливо сказал Мурзабек Ямадаев, весело глядя на Феликса своими влажными, восточными глазами.

— Они все продажные были, — легко согласился Феликс.

Всё, что было до его рождения, ему казалось ненастоящим. И всё, что говорилось об этом, казалось большой выдумкой больших дядей, половина из которых уже почила в бозе. Смысл имели только настоящее и будущее. Прошлое было тупым и глупым, не требующим к себе особого внимания, разве что в качестве назидания в заказной статье, но это была больше игра, чем настоящая жизнь. Настоящая жизнь только начиналась, и она была прекрасна, она была волнующая, как Гринёва в постели.