— Вы подразумеваете мою деятельность как инженера? Действительно, Волькенштейнский мост — моя первая работа, но, надеюсь, не последняя.

Вальтенберг замолчал. Он уже по приезде видел колоссальное сооружение — мост, переброшенный со скалы на скалу, через зияющую пропасть, и чувствовал, что невозможно третировать создавшего его человека как авантюриста: хотя бы этот Эльмгорст и десять раз протянул руку за дочерью миллионера, он был не просто карьерист и доказал это.

— Здесь я действительно вынужден преклониться перед смелым инженерным опытом, — ответил он после небольшой паузы. — Ваш мост — грандиозное сооружение.

— Мне лестно слышать это от вас, ведь вам знакомы выдающиеся сооружения половины мира.

Их фразы звучали любезно, но взгляды обоих скрестились, как два клинка. Они ясно почувствовали в ту минуту, что их разделяла не просто антипатия, а самая откровенная ненависть.

Эрна до сих пор не принимала участия в разговоре; должно быть, она поняла, кто остался победителем, потому что в голосе ее слышалось с трудом сдерживаемое раздражение, когда она, наконец, обратилась к Вальтенбергу:

— Перестаньте спорить с господином Эльмгорстом. Он сделан из такого же металла, как его мост, и поэзия в его глазах не имеет права существования на свете. Мы с вами принадлежим другому миру, и через пропасть, отделяющую нас от него, и он не перебросит моста.

— Мы с вами!.. Да, разумеется! — повторил Эрнст, быстро поворачиваясь к ней.

Забыт был спор, и вражда угасла при ярком луче света, сверкнувшем в его лазах. Это «мы с вами» звучало торжеством.

Вольфганг отступил назад так быстро и порывисто, что Бенно удивленно взглянул на него. Доктор говорил в это время с Гронау, который подошел к нему, услышав от Зеппа имя Рейнсфельда, и сам отрекомендовался.

— Вы не можете помнить меня, — сказал он доктору. — Вы были совсем маленьким мальчиком, когда я пустился рыскать по свету, поэтому вам придется положиться на мою честную физиономию и поверить, что я и ваш отец были друзьями в молодости. Он давно умер, я знаю, но думаю, что его сын не откажется пожать руку, которую я уже не могу протянуть своему старому Бенно.

— Разумеется! — воскликнул доктор, тряся протянутую ему руку. — Расскажите же мне, какими судьбами вы опять очутились в Европе.

Последний отблеск вечерней зари давно погас; сумерки тихо поднимались из долин к еще светлым вершинам, нежные шапки которых мерцали в белом свете. Невидимая пока луна уже лила из-за горизонта свое призрачное сияние, озаряя небо.

Костер на Волькенштейне загорелся. Сначала он едва тлел, трещал и дымился, когда же огонь охватил огромные поленья, он взвился жарким, ярко-красным пламенем под громкие, радостные возгласы окружающей толпы, — древний Иванов огонь Волькенштейна!

Картина была необычайно красива. Гигантские снопы пламени, разбрасывая искры, поднимались к небу, а вокруг — темные фигуры горцев в радостном возбуждении быстро двигались в красном свете огня; они гонялись друг за другом, выхватывали из костра горящие поленья, подбрасывали их вверх и резко вскрикивали от избытка восторга, когда костер разгорался ярче. А над всем этим волновалось густое облако дыма, которое то заволакивало освещенный круг, то под дуновением ветра вновь открывало его.

Эрна и Вальтенберг остались на прежнем месте, несколько сторонясь этого чересчур разнузданного веселья. Неподалеку стоял Вольфганг со скрещенными на груди руками, по виду погруженный в созерцание фантастического зрелища. Может быть, случайно он выбрал такую позицию, что большей частью оставался в тени, зато группа на пригорке была ярко освещена — отчетливо выделялись стройная, светлая фигура молодой девушки, другая, темная и более крупная фигура мужчины рядом с ней и неподвижная косматая собака у их ног.

Бенно, стоявший вместе с Гронау ближе к огню, лишь иногда взглядывал в ту сторону, но одна пара глаз была недвижно и мрачно устремлена на красивую группу. Время от времени эти глаза с усилием отрывались от нее и скользили по другим группам, то появлявшимся в блеске огня, то снова тонувшим во мраке, но затем, словно притягиваемые какой-то неотразимой тайной силой, опять возвращались к двум фигурам на пригорке.

Эрна, сняв шляпу, сидела на камне, Вальтенберг, углубленный в тихий разговор, наклонился к ней. Может быть, он говорил о самых пустячных вещах, но его взгляд со страстным выражением, которое он нисколько не старался скрыть, не отрывался от девушки. Эти глаза умели говорить на языке страсти, человек, которого жажда свободы заставляла так долго противиться узам любви, теперь был весь в ее власти.

Они говорили вполголоса, но Вольфганг понимал каждое слово; сквозь смех, крики и веселые возгласы, сквозь треск и шелест пламени до его ушей доносился каждый звук их голосов: его нервы были так лихорадочно напряжены, как будто от того, что там говорилось, зависела для него жизнь или смерть.

— Вы называете Волькенштейн недоступным? — спросил Вальтенберг. — Это, конечно, надо понимать в том смысле, что до сих пор никто еще не взошел на него? Но кто-нибудь да одолеет вашу недосягаемую вершину.