— Кажется, они очень любят вас, — сказала Алиса. — Я никак не думала, чтобы крестьяне так ценили своего врача.

— Обычно они и не ценят его, — ответил Рейнсфельд. — Они видят во враче человека, которому надо платить, и избегают обращаться к нему за помощью. Но между мною и волькенштейнцами совсем исключительные отношения: мы вместе пережили тяжелые времена, и они ставят мне в заслугу то, что я не бросил их в беде и иду без различия ко всем, кто только во мне нуждается, хотя многие могут отблагодарить меня только пожеланием «Да наградит вас Бог!» В народе такая бедность, что, право, нельзя всегда думать только о себе, по крайней мере, я не могу.

— Да, я знаю, — отозвалась Алиса с необыкновенной живостью. — Вы тогда не думали о себе, когда дело шло о выгодном месте, Вольфганг говорил об этом, когда вы были у нас.

— Неужели вы помните? Да, Вольф ужасно бранил меня тогда и, конечно, имел для этого основания. Место было чрезвычайно выгодное — при больнице, в большом городе, и по какому-то счастливому случаю мне давали предпочтение перед другими кандидатами; но я должен был непременно явиться лично на выборы и тотчас вступить в отправление должности: это было поставлено условием.

— А у вас в это время были больные в Оберштейне?

— Не в одном Оберштейне, а во всем округе. Дифтерит так и косил детей. Почти в каждом доме лежал больной, а то и несколько, и большинству приходилось плохо, как раз когда эпидемия достигла крайнего развития, и явилось предложение. До ближайшего врача полдня езды, а важные господа коллеги в Гейльборне не поедут в бурю и метель в горы, на какую-нибудь уедненную ферму, да они и не по карману этим людям. Я со дня на день откладывал отъезд. Вольф настаивал, но я не мог уехать… Наци, поди-ка сюда!

Он поманил к себе шестилетнего мальчугана, который вместе с другими протеснился вперед и весело смотрел на танцы. Это был бойкий малыш с льняными волосами и пухлыми щечками. Он поспешно подошел, явно гордясь тем, что его позвал доктор, и доверчиво поднял взор на молодую даму, которой его представили.

— Поглядите-ка на этого карапуза, — продолжал Рейнсфельд. — Правда, никто не скажет, что восемь месяцев тому назад он был при смерти? Это внук старого Зеппа, который раньше служил в Волькенштейнергофе, у него есть сестренка, и она тоже чуть не умерла тогда. Вот они-то и решили вопрос. Когда я уже совсем решил, было, ехать, пришел за мной бурной ночью Зепп; старик горько плакал, и молодая крестьянка, мать детей, плакала и кричала: «Не уезжайте, доктор! Если вы уедете, мальчик умрет и девочка тоже!» Никто лучше меня не знал, как нужна была детям помощь врача. Бедный мальчуган изо всех сил боролся с жестокой болезнью и так жалобно смотрел на меня, точно на Господа Бога. И я остался. У меня не хватило духа уехать и бросить детей в беде, чтобы обеспечить себе теплое местечко. Конечно, я уведомил, кого следовало, как и почему не могу приехать, но меня не могли ждать, кандидатов было немало, и место предоставили другому.

— А вы? — тихо спросила Алиса.

— Я? Что же, я не жалел об этом: мне удалось выходить большую часть своих маленьких пациентов, а волькенштейнцы с тех пор готовы за меня в огонь и воду.

Алиса не отвечала, а только смотрела с удивлением на этого человека, который рассказал обо всем так просто и скромно, ему, видно, и в голову не приходило ставить себе что-то в заслугу. А между тем он пожертвовал, может быть, своим будущим. Потом она притянула к себе Наци и поцеловала его в свежую щечку. В этом движении было что-то невыразимо милое, и глаза Бенно заблестели: он понял ее безмолвное одобрение.

— Вы здесь принимаете поклонение собравшегося народа, Бенно? — воскликнула Валли, подходя с мужем, а тот шутливо прибавил:

— Это было целое триумфальное шествие, когда вас с фрейлейн Нордгейм вели на площадку! Нельзя ли и нам немножко погреться в лучах твоей популярности?

Подошел и Вальтенберг с Эрной, и вся компания уютно уселась в углу танцевальной площадки. Бедная баронесса Ласберг и не подозревала, каких бед натворила ее несвоевременная мигрень. Алиса, так бережно охраняемая от всякого шума и всякой неприличной обстановки, сидела у самого оркестра, издававшего раздирающие душу звуки, среди криков и возгласов танцоров, что есть силы отбивавших такт своими подбитыми гвоздями подошвами, среди крутящихся облаков пыли и чувствовала себя прекрасно. Ее щеки слегка порозовели, глаза сияли удовольствием, а Рейнсфельд стоял подле ее стула, гордый и счастливый, как никогда в жизни, и держал себя совсем как настоящий кавалер. Сегодняшний день был днем чудес!

Однако популярность доктора имела и свою обратную сторону, и это скоро дало себя знать. Мать маленького Наци с таинственным видом отозвала его с площадки, собираясь возложить на него важную миссию. Дело в том, что старый Зепп на днях принес с виллы Нордгейма известие, будто фрейлейн фон Тургау скоро будет помолвлена, а может быть, даже уже помолвлена с господином из Гейльборна, но для того, чтобы отпраздновать обручение, ждут возвращения самого Нордгейма. Дочь Зеппа, до замужества тоже жившая в Волькенштейнергофе и сохранившая старую привязанность к господам, была вне себя от радости, увидав сегодня свою барышню, и представила ей своих двух ребят. Теперь она хотела, чтобы Наци сказал барышне стихи, которые говорят в этот день невестам, и вместе с сестрой поднес обрученным букеты. Получив эти букеты, жених и невеста должны были, по обычаю, протанцевать друг с другом. Она рассудила, что барышня знает этот старинный обычай и, конечно, будет рада, если они окажут такое внимание ей и ее «милому». Из большого букета свежих альпийских цветов в зале гостиницы были выбраны самые красивые, и тут же наскоро состоялась генеральная репетиция, во время которой Наци вел себя превосходно, а потому ничто не помешало ходу дела.

Кстати на площадке наступила пауза и музыка молчала, когда появился Наци. В одной руке у него был букет альпийских роз, а другой он вел за руку младшую сестру, которая несла такой же букетик; дети серьезно и торжественно направились к господам, как им было приказано, но, вероятно, данные им инструкции были недостаточно точны, потому что малыши подошли прямо к доктору и Алисе; они поднесли цветы, и мальчик принялся декламировать свое приветствие.

— Господи Иисусе! Наци! Это не те! — испуганно зашептала мать, следовавшая за детьми, но Наци не позволил сбить себя с толку; для него только один человек мог быть «тем» — доктор, а барышня, сидевшая рядом с ним, само собой разумелось, должна была быть «той». Поэтому он храбро продолжал и с чувством закончил словами: