Шрифт:
В ходе изучения архивных документов открываются невероятные факты пыток людей с мировыми именами в специальных пыточных на Лубянке и в Лефортове. В июне 1939 года был арестован В. Э. Мейерхольд. Ему предъявили обвинение в принадлежности к троцкистам, связях с Бухариным и Рыковым, в шпионаже в пользу Японии. В результате избиений следователями Родосом и Ворониным Мейерхольд вначале виновным себя признал, но в суде заявил, что оговорил себя в ходе истязаний. 2 и 13 января 1940 года наивный Мейерхольд направил два письма Молотову. В первом он писал:
«Лежа на полу лицом вниз, я обнаруживал способность извиваться и корчиться, и визжать как собака, которую плетью бьет хозяин... Смерть (о, конечно!), смерть легче этого!», говорил себе подследственный. Сказал себе это и я. И я пустил в ход самооговоры в надежде, что они-то и приведут меня на эшафот. Так и случилось...».
Во втором Мейерхольд сообщал Молотову о способах получения от него «признаний»:
«...Меня здесь били — больного 65-летнего старика: клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине; когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам (сверху с большой силой), по местам от колен до верхних частей ног. А в следующие дни, когда эти места ног были залиты обильным внутренним кровоизлиянием, то по этим крас- но-синим-желтым кровоподтекам снова били этим жгутом, и боль была такая, что казалось на больные чувствительные места ног лили крутой кипяток (я кричал и плакал от боли). Меня били по спине этой резиной. Руками меня били по лицу, размахами с высоты... Следователь все время твердил, угрожая: «Не будешь писать (то есть — сочинять, значит!?), будем бить опять, оставим нетронутыми голову и правую руку, остальное превратим в кусок бесформенного окровавленного искромсанного тела». И я все подписывал... Я отказываюсь от своих показаний, так выбитых из меня, и умоляю Вас, Главу Правительства, спасите меня, верните мне свободу. Я люблю мою Родину и отдам ей все мои силы последних годов моей жизни».
1 февраля 1940 года Военная коллегия приговорила Мейерхольда к расстрелу.
«Оттепель» — так назвала интеллигенция короткий период после XX съезда 1956 года. Она открыла какую-то возможность освобождения от духовной тирании. Появилась надежда, что власти откажутся от практики массовых рас- прав за инакомыслие. Не тут-то было! Снова возобновились политические судилища, инакомыслящих лишали работы, травили в средствах массовой информации. Особенно отличалась газета «Правда».
В начале 1957 года критике был подвергнут роман Дудин- цева «Не хлебом единым». Автора обвинили в том, что под флагом борьбы против культа личности он пытается перечеркнуть достижения советской власти. Я учился в это время в Академии общественных наук. Когда в газетах появились разгромные статьи, аспиранты бросились на поиски журнала. Зачитывали до дыр. Развернулись острые дискуссии. Спорили все, и мало кто оказался на официальной стороне. Осторожнее других вела себя кафедра литературы, где училась Светлана Аллилуева.
Ярчайшим примером политического террора, а одновременно и человеческой мерзости стало «дело» Бориса Пастернака. Оно достаточно известно, но без рассказа о нем картина послесталинской сталинщины будет далеко не полной. Началось, как и всегда, с записки параллельной власти — КГБ. Сообщалось, что Пастернак написал идеологически вредный роман «Доктор Живаго», собирается опубликовать его на Западе. ЦК поручил своим подразделениям заняться Пастернаком и его романом.
Президиум ЦК КПСС 23 октября 1958 года (в день присуждения Пастернаку Нобелевской премии) принимает постановление «О клеветническом романе Пастернака». Машина травли, запущенная КГБ и аппаратом ЦК, работает с нарастающим накалом. 25—27 октября состоялись собрания московских, я бы сказал, «офицеров человеческих душ». На них обсуждался вопрос «О действиях члена Союза писателей СССР Б. Л. Пастернака, не совместимых со званием советского писателя».
Поликарпов — заведующий отделом культуры ЦК, докладывает, что «все выступавшие в прениях товарищи с чувством гнева и негодования осудили предательское поведение Пастернака, пошедшего на то, чтобы стать орудием международной реакции», что «партийная группа приняла единодушное решение вынести на обсуждение писателей резолюцию об исключении Пастернака из членов Союза писателей СССР».
В те же октябрьские дни состоялось заседание Президиума Правления Союза писателей СССР. Поликарпов сообщает, что на нем присутствовало 42 писателя. И далее Поликарпов доносит: «Пастернак прислал в Президиум Союза советских писателей письмо, возмутительное по наглости и цинизму. В письме Пастернак захлебывается от восторга по случаю присуждения ему премии и выступает с грязной клеветой на нашу действительность, с гнусными обвинениями по адресу советских писателей. Это письмо было зачитано на заседании и встречено присутствующими с гневом и возмущением...».
Комментировать ход этого балагана нет нужды. Он до краев наполнен грязью. Ополоумев от жажды расправы, бездари топтали талант. Полагаю, однако, что следует обратить внимание на список писателей, не явившихся на собрание. Не пришли 26 писателей: Корнейчук, Твардовский, Шолохов, Лавренев, Гладков, Маршак, Тычина, Бажан, Эренбург, Ча- ковский, Сурков, Исаковский, Лацис, Леонов, Погодин, Всеволод Иванов. Сам Пастернак на заседание тоже не пришел. Он прислал письмо, оно опубликовано.
Во время разгула бесовщины вокруг Пастернака я учился в США, в Колумбийском университете. На витринах книжных магазинов везде и всюду «Доктор Живаго». В университете только и разговоров об этом. Прочитавшие книгу студенты и преподаватели подходили ко мне и просили показать строки или страницы, за которые преследовали писателя. Я прочитал «Доктора Живаго» в английском переводе. Книга до сих пор хранится в моей библиотеке как память о том смутном времени. Должен честно сказать, роман не произвел на меня впечатления, которого я ожидал. Такое осталось ощущение, что об этих метаниях русской интеллигенции я уже читал. Я ожидал от Пастернака, после его прекрасных поэтических творений и переводов Шекспира, чего-то более мощного. Но это, как говорится, дело индивидуальное.
В то же время должен признаться, что к восприятию оценок Пастернака таких постулатов большевизма, как революция, мораль революционера, корневых этапов советской истории, я не был готов. Они мне нравились эмоционально, но для суждения разумом я не располагал ни опытом, ни информацией. Только позднее я понял, что оценки великого поэта были не игрой воображения оппозиционного ума, а правдой жизни, сутью трагического опыта России. Увы, путь от сомнений к убеждениям не бывает ни легким, ни коротким.
После расправы с Пастернаком наступила очередь Гроссмана. В 1961 году по доносу «братьев-писателей» агенты КГБ нагрянули с обыском в его дом. Конфисковали рукопись нового романа «Жизнь и судьба». До последнего листочка. Даже копирку и машинописную ленту унесли. А роман, спустя почти тридцать лет, все же вышел в свет. Один экземпляр рукописи все-таки спасли друзья писателя.
В сентябре 1965 года по записке КГБ подверглись аресту писатели Синявский и Даниэль, «вина» которых заключалась в том, что они, подобно Пастернаку, опубликовали на Западе свои произведения. Их действия КГБ квалифицировал как «особо опасное государственное преступление». Поскольку подготовка процесса шла с трудом, КГБ снова подталкивает ход событий. 6 декабря 1965 года его председатель Семичастный пишет в ЦК новую записку, поводом для которой явился митинг молодежи 5 декабря около памятника Пушкину. Среди других там был и лозунг: «Требуем гласности суда над Синявским и Даниэлем!» Верховный суд СССР в феврале 1966 года приговорил Синявского — к семи, а Даниэля — к пяти годам лагерей строгого режима.