Живым мужчина ощущал себя лишь отчасти, в тех немногих местах, куда не достали кулаки эрны Кэдвен. Лучше убила бы, честное слово.

Как жить теперь, никто не знает? Вот-вот.

– Свяжите меня, эрна. И покрепче. – Удаз протянул руки. – Я за себя не отвечаю.

Средь помешанных на самоконтроле диллайн нападение на доверившуюся тебе женщину расценивалось как несмываемый позор, как если бы взрослый мужчина обмочился в общественном месте. Подштанники-то высохнут, а желтое пятно на репутации останется.

«Ну, так и есть! – Грэйн не выдержала и зарычала, а потом зло сплюнула. – Боги, ну за что мне все это, а?! Ну что это будет теперь за жизнь, какое может быть выполнение задания, если через две минуты на третью придется оглядываться на этого недопеска?!»

– Когти Локки, зато я за тебя отвечаю, щенок недоделанный, – не скрывая досады, посетовала эрна Кэдвен и проворчала: – Вот не было мне горя, только сбесившегося смеска на цепь сажать! Куда тебя сейчас связывать, тебя перевязывать впору… Так, – она встряхнулась и огляделась. – Сейчас разберемся. Нужен свет…

Свеча, помнится, стояла на столике у кровати, но и кровать, и столик сейчас были перевернуты, а потому светильник Грэйн нашла не сразу. К счастью, кремень и кресало не потерялись в неразберихе. Когда развороченная комната осветилась дрожащим огоньком свечи, ролфийка покачала головой и присвистнула. Любопытно, что обо всем этом думает домовладелец? Или за несколько лет ролфийской аренды предприимчивый индарец и не к такому привык?

Обезвреженный безумец лежал там, куда Грэйн его уронила, и выглядел немногим лучше дохлого безумца. На ролфи он не смотрел. Стыдно, что ли? Ну-ну.

«Убей меня, эрна. Пырни ножом и выброси в канал. Никто и не вспомнит, и не осудит. Или сдай в лекарский дом для безумцев. Говорят, таких, как я, там сажают в железную клетку и поят опийной настойкой». Ему и впрямь хотелось бы провалиться в забытье, вызванное дурманом, перестать чувствовать этот отвратительный привкус неудержимой похоти. Диллайнская половина натуры Удаза Апэйна преисполнилась гадливости, а ролфийская – требовала немедленного наказания. За годы изгнания бывший тив достаточно насмотрелся на родичей своей матери, чтобы понять – его отвратительные наклонности не свойственны ролфийскому характеру.

Диагноз остался прежним – выродок. Он – выродок. Таких надо топить сразу после рождения, чтобы не позорили оба народа.

«Убей меня, эрна. Или я убью тебя… потом… когда ты снова отвернешься».

Эрна Кэдвен поставила свечу на чудом уцелевшую табуретку и перевернула безвольного Удаза на спину. «Эк я его…» – с истинно ролфийским удовлетворением подумала она, в то же время с грустью осознавая: а ведь не поможет. Злосчастного смеска можно избивать регулярно, каждый вечер перед сном, а на ночь вообще сажать на цепь, но его бешенство никуда не денется. Оно в крови, от него нельзя избавиться – можно лишь научиться этим управлять…

– Сейчас посмотрим… – Она грубовато ощупала его в поисках переломов. – Надо же, даже ничего не сломала, кажется… – а потом жестко взяла за подбородок и развернула лицом к себе: – В глаза смотри!

Он с огромным трудом заставил себя встретиться взглядом с женщиной. Проще столкнуться на лесной тропе с матерой волчицей и переиграть ее в гляделки, цена которым – жизнь и не перекушенное горло.

Показалось? Или нет? Нет, ну точно, вот же оно… Грэйн вглядывалась пристально, все-таки не желая отказываться от последней глупой надежды. Но нет, деваться некуда. Волчья прозелень в совиных желтых глазах. Сейчас – уже тающая, почти незаметная, но она вернется, а вместе с нею вернется и бешенство. Направленное, к слову, на нее, на Грэйн эрн-Кэдвен. Боги не ошибаются и никогда и ничего не делают просто так.

Ролфи вздохнула и, отпустив его, отряхнула руки. Ну что ж, раз луны судили так, то – да будет так. Разве можно теперь его бросить? Уж на что Грэйнин мерин был упрямой и склочной скотиной, уж как она его кляла и грозилась пустить на колбасу, а стоило угрюмой подлой твари потеряться, эрна Кэдвен пол-Конрэнта перерыла в поисках. И ведь нашла. А это – не лошадь и не пес, это – человек.

– И давно с тобой это? – спокойно спросила она.

– С тех пор, как ты сожгла Синхелмский храм, – честно признался Удаз. – Я ничего не могу сделать с собой. Ты… наваждение. Вот уже четыре года. Сумасшествие.

Он говорил отрывисто, резко, выдавливая из себя каждый звук, словно любое произнесенное слово обжигало нёбо.

– Почему не сказал сразу? – Ролфийка поморщилась. – Это же кровь, глупый, просто смешанная кровь рвет тебя на части. Не самое страшное, что может случиться со смеском. Я могла тебя убить. Тогда и теперь.

– Лучше бы убила. Не было бы четырех лет позора.

Что это – платить самым сговорчивым шлюхам за «шалости», выпрашивать у едва сдерживающихся от глумливого хохота ролфи вожделенный мундир, слыть чокнутым извращенцем, ненавидеть собственное падение и тем не менее катиться вниз без малейшей попытки сопротивления – если не позор и дерьмо?