— У тебя есть ее фотография? — спросила Алевтина Максимовна у Кобадзе, расставляя на столе бокалы, но он, задумавшись о своем, не слышал ее.

— Есть, — сказал я, мысленно увидев перед собой огромные, внимательные, ласковые глаза девушки, смотревшие с карточки, которую капитан носил под обложкой партийного билета.

— А то здесь тоже кое-что есть, — Алевтина Максимовна достала с этажерки старенький альбом. — Займитесь пока.

Почти каждая фотография вызывала у капитана фейерверк воспоминаний. Добрая половина коротко стриженных и, может быть, потому кажущихся круглолицыми девчат в военных гимнастерках и пилотках, снятых группами и в одиночку, была капитану знакома. Он называл их по именам, помнил, кто из ребят его полка за кем ухаживал, знал о многих смешные и грустные истории. Среди девушек можно было увидеть и Алевтину Максимовну, и Риту. Мне уже давно было все ясно: Алевтина Максимовна и Рита Карпова служили во время войны в одном полку, вместе летали по ночам на «небесных тихоходах» бомбить вражеские коммуникации. На одном из аэродромов под Бобруйском капитан и познакомился с ними, этими веселыми смелыми девушками. Только не удалось одной дожить до Дня Победы.

— Ну что ж, выпьем за тех, кто командовал ротами, кто умирал на снегу, — так, кажется, в песне поется, — сказала Алевтина Максимовна, разливая по бокалам вино. — Присаживайтесь поближе. Не надо стесняться. — Она была взволнована.

Капитан сказал правду. Это был вечер старых друзей.

Они вспоминали всякие фронтовые случаи, людей, с которыми служили. А я, конечно, слушал с раскрытым ртом, гордясь, что знаком с такими замечательными людьми.

Когда говорила Алевтина Максимовна с присущими для наших мест словечками и выражениями, я вспоминал родную деревню и своих односельчан.

— Ну а как вам нравится новая машина? — спросил полковник у Кобадзе.

— Блестящая машина. Чувствую все ее возможности, все преимущества, а в руки не больно дается. Просто беда.

— Главное, не отступайтесь. Вина всех летчиков-штурмовиков, кто не смог овладеть реактивной техникой, в том, что они не дотянули до черты, после которой было бы легче, до своего рода звукового барьера. И не придавайте значения бытующему у некоторых летчиков утверждению, что штурмовик не может стать хорошим истребителем. Может и должен! Надо только поверить в себя.

— Верю. И других заставлю верить, — Кобадзе посмотрел в мою сторону. Видно, действительно не так-то легко будет переучиваться, если он все время предупреждает меня то как бы ненароком сказанным словом, то взглядом, что я не должен, не имею права отступать. Ведь меня послали сюда как одного из лучших молодых летчиков. Боже мой, да я и не думаю отступать. Откуда он взял? «Он исходит из своего опыта, — тотчас же подсказал мне внутренний голос, — а у меня такого опыта нет».

— Все равно я не должен отступить, — бормочу себе под нос. — Ни при каких обстоятельствах. Не должен, не должен, не должен.

— Ты что-то сказал? — спросила меня Алевтина Максимовна.

— Нет, нет. Просто я хотел узнать, что вы делаете в этом городке.

— Работаю в заводском конструкторском бюро.

— Теперь-то, конечно, вы помогли бы нам рассчитать схему планера, — улыбнулся я.

— Какого планера? Ах да, вспомнила. Мои хорошие мальчишки! Как было жалко вас! Да, теперь я, конечно, помогла бы.

— Значит, вы имеете отношение и к той новой сверхзвуковой машине?

— Некоторое, — Алевтина Максимовна встала из-за стола, чтобы убрать тарелки. — Но о ней говорить рано.

Гостеприимные хозяева проводили нас до дверей. По дороге Кобадзе, отвечая на какие-то свои мысли, сказал:

— Что ж, ведь и у истребителей вся война прошла только на двух — трех тысячах метрах. Лишь одиночные самолеты забирались выше. А теперь? Так что шансы у нас одинаковые.

Прошло пять дней, а мы еще не были на аэродроме. Днями занимались в классах с преподавателями, вечерами — в общежитии. Штурмовали инструкцию по эксплуатации и технике пилотирования самолета.

Разговоры постоянно велись на темы, связанные с предстоящими полетами на новой машине.

У нас уже определились отличники. По теории лучше всех успевал Михаил Шатунов. Перед этим приземистым белобрысым парнем с хмурым лобастым лицом нелегко открылись врата авиации. Сын летчика-бомбардировщика, погибшего в Отечественную войну под Ленинградом, он тоже решил стать летчиком. Но медицинская комиссия забраковала парня по росту. Тогда он поступил на отделение механиков, а по окончании курса остался здесь работать. Иногда ему выпадало счастье, и он поднимался в воздух с курсантами, которым нужен был пассажир.

— Отпусти ручку, — просил он курсанта, — я поведу сам. Если что — поправишь.

Курсант отдавал управление самолетом механику и, «если что», поправлял его.

Через полгода Шатунов мог уже сделать в воздухе любую фигуру на учебном самолете.

Однажды во время посещения аэроклуба высоким начальством Шатунов самовольно поднял в воздух самолет и на глазах у всех с блеском продемонстрировал свое летное мастерство.

Его тотчас же вызвали в кабинет начальника аэроклуба. О чем там шел разговор, осталось неизвестно — Шатунов не любил рассказывать о себе, но только после этого его посадили на гауптвахту, а потом пересели в группу летчиков.