Таков был подарочек с тихого Дона. Знали бояре, про что шумели. Тут ведь сразу и не поймешь: то ли от радости в колокола трезвонить - согнали казаки турок с Дона, заперли татар в Крыму, к морю пробились, город большой и крепкий в казну преподносят, - а то ли плакать и молить господа бога о спасении. Город у турок взяли - война. Посла убили - война. А стоит ли он того, город Азов, чтоб из-за него всем государством горе мыкать?

Те бояре, у которых земли на юге, рады-радешеньки: теперь казаки приструнят крымцев, - а Федор Иванович Шереметев аж посерел: страшно ему за судьбу Московского царства. Давно ли поляки под стенами столицы были? Теперь с поляками мир. Королевич Владислав стал королем, от московского престола отрекся. С королем мир, но как знать, чью сторону возьмут своенравные паны, когда на Московское царство хлынет турецкая саранча. Турки малыми силами воевать не умеют, а ведь одни крымцы не меньше сотни тысяч конников по приказу султана выставят.

Споры затягивались.

Государь Михаил Федорович подозвал к себе Федора Ивановича Шереметева.

– До присылки большой станицы легкую станицу атамана Петрова задержать бы в Москве.

– Слушаю, государь!
– Боярин поклонился царю.
– Позволь также объявить, что донесение казаков вызвало твое царское неудовлетворение, а потому ты, государь, велишь дать казацкой станице самый худой корм.

– Убийство посла - тяжкий грех, наказать казаков надобно, поместите их в монастырь на хлеб и воду, - согласился государь, - А каков, однако, орешек они раскусили!

Бояре, завидя, что государь переговорил с наитайнейшим своим советником Федором Ивановичем, расселись по местам. И замолчали. Теперь государь да Шереметев что-то решили: надо слушать и соглашаться.

*

Борис Иванович Морозов пришел к своему высокому ученику тихий, таинственный, пряча руки за спину. Царевич Алексей своего учителя знал не хуже, чем учитель ученика: сейчас на розовых щеках Бориса Ивановича появятся кругленькие ямочки, щеки вокруг ямочек заблистают, коротковатые, пышные, как у кормилицы, руки выплывут из-за спины и явят замечательный подарок. Чем Борис Иванович тише, чем ниже он опускает глаза, тем редкостней приношение.

И вот на столик перед царевичем легла большая книга в парчовом переплете.

Борис Иванович встал напротив ученика, схватившись ва сердце, перевел дыхание, опустил дрожащие руки над книгой, замер, еще раз вздохнул и нежно, словно бабочку за крылышки, взял ее за края.

– Ну, голубь ты наш, Алешенька! Гляди!

Крышка отворилась, и перед царевичем на печатном немецком листе предстало изображение тесного нерусского города. Не ласковые купола церквей, не веселые луковки вознесены к небу - шпили острые как кинжалы. Пустого места в городе не углядишь - дом к дому, крыши тоже острые, черепичные. Перед городом кривыми черточками изображено море, а на море множество кораблей.

– Это город купцов, - просипел Борис Иванович. Голос от волнения пропал.
– Это богатейший, Алешенька, город Копенгаген. Европа!

Царевич перевернул лист.

– А это! Гляди, свет ты наш, Алешенька! Гляди! Сей немецкий печатный лист - гравюра - представляет нам город древний и могучий. Сие перед тобою Рим!

Площадь как поле. За полем-площадью лес. Не еловый и не березовый - каменный. Колонны. Колонны сбегаются с двух сторон к тяжелому мрачному храму. Купол храма подобен самому небу.

– Это собор апостола Петра!
– почтительнейше лепечет Борис Иванович. Он удивляется изображению больше, чем царевич. Необъяснимая, кощунственная тревога трепещется в нем. Да, Москва - это третий Рим, но каков он, Рим первый? Каковы просторы земли и сколько в них чудес, пагубных для души соблазнов.
– А это есть гора-вулкан, Алешенька. В горе этой заключены огненная лава, смертоносный дым и ужасной величины каменья.

– Господи!
– ахает царевич.
– Избави бог от такого промысла, не тут ли вход в преисподнюю?
– На лице у мальчика жадное любопытство и ужас, он впивается глазами в картинку и тотчас, бежа от соблазна - много знать грешно, - переворачивает лист.

– А это, Алешенька, море… А это море гневное.

– Море? Хочу по морю прокатиться на корабле. На возке я катался, на санях катался, в карете катался, верхом катался, а вот на корабле… - Взгляд царевича становится нежным, просительным.

– Что тебе, Алешенька?

– Бахаря кликнуть бы! Того, нового, Емельку. Пускай про море расскажет.

*

– Про море?

Глаза у Емельки, как зверьки в клетке, туда-сюда. А рот уже в улыбке, от уха до уха. Половина лица радуется, половина тоскует. В глазах тоска.

Э-э-эх! Бахарю долго думать не положено! Не умеешь шить золотом, так бей молотом. Про море так про море.

– А скажи, царевич наш ненаглядный, скажи-ка мне, дурню, про что это: “Какая мать своих дочерей сосет?”

Царевич Алексей в смятении:

– Как?

– А ну-ка, голубь наш, подумай! Реки-то куда бегут?

– Ах, реки?

– В океан-море! Верно! А теперь скажи-ка мне, что это: “Между гор, между дол - мерин гнед. Мерин гнед, аж живота у него нет. На сто и на тысячу везет”.