В глазах старика, как мне почудилось, мелькнул недобрый огонек. Я по себе знал, что самая сильная обида это та, на которую нельзя ответить, и отлично понимал Фому Филимоновича. Бросив несколько поленьев дров в печь, он собрался уже выйти, как Гюберт спросил, подозрительно разглядывая примитивный чертеж на полу:

— Чем занимаетесь?

Вопрос мог быть обращен и ко мне и к Кольчугину. Я решил ответить за обоих и сказал:

— Спорим насчет охоты.

Гюберт сел на стул и, уставившись на Фому Филимоновича холодными глазами, спросил:

— А ты понимаешь что-нибудь в охоте?

— А почему я не должен понимать? Чай, годков тридцать брожу по лесу. Собаку на этом деле съел.

— Собаку… - усмехнулся Гюберт, что с ним бывало редко. (И я решил, что он вернулся из лесу в хорошем настроении.) - А ходишь на охоту?

Фома Филимонович поскреб затылок:

— Это дело сложное. Надо коменданту города в ножки кланяться, а я не хочу - стар уж, да и характер не таков. И опять-таки с ружьишком дело дрянь… Совсем дрянь!

— Плохое?

— Никакого нет.

— Выходит, что дрянь не с ружьишком, а без него?
– заметил я.

— Так оно и выходит, - согласился Фома Филимонович, порываясь покинуть комнату.

Но Гюберт его остановил:

— Погоди!… Ты и в самом деле охотник?
– спросил он.

— А зачем мне брехать при седой голове, - ответил старик.
– Я, можно сказать, потомственный охотник. Прадед мой, дед и батька - все были отчаянные медвежатники да и дичинкой не гнушались. Особенно боровой. Мне довелось еще промышлять в лесу с батьковским самопалом. Старинная такая штуковина! Как вдаришь из нее, так и оглохнешь сразу.

В глазах Гюберта я заметил искорки заинтересованности. Лицо заметно оживилось. Я еще не видел его таким и вспомнил слова доктора: "Гауптман Гюберт - какой-то маньяк".

Гюберт, не сводя глаз с Кольчугина, спросил:

— Почему же ты до сих пор молчал?

— А зачем лезть на глаза?
– смело ответил Фома Филимонович.
– Да и опять-таки, проводник у вас есть, господин начальник.

— Это кто же?
– подняв брови, осведомился Гюберт.

— А господин Похитун…

Гюберт опять усмехнулся и проговорил:

— Какой из него проводник? Он понимает в охоте так же, как ты в астрономии.

— Вот, вот!… - подхватил Фома Филимонович.
– И я то ж говорю… С его мордой пристало только кассы взламывать. Кабы такой егерь в доброе старое время моему хозяину попался, он бы за него и щенка последнего не дал. Ей-богу!

Я опасался, что прямота в высказываниях Кольчугина не понравится гауптману, но этого не произошло.

— Твой хозяин, видно, требовательный был человек?

— Он был человек правильный, серьезный и охотник отменный! Царство ему небесное.
– И старик перекрестился, заведя под лоб хитрые глазки.

— Это хорошо, - одобрил Гюберт.
– А как звали твоего хозяина?

— Карлом Карловичем Эденбергом… Первостатейный был хозяин.

— Эденбергом?!
– воскликнул в удивлении Гюберт.

— Да, - подтвердил Фома Филимонович.

— Так ты у Эденберга служил?

— Без малого семнадцать годков. И не служил, а работал, - поправил дед.
– Сам и в могилу положил старика в шестнадцатом году. Золото, а не человек! Такого днем с огнем теперь не сыщешь: требовательный, и добрый, и горячий. Для всякого человека у него хорошее слово припасено. На семь годков старше меня был и рано ушел. Такому жить бы да жить…

Во мне зрело твердое убеждение, что Фома Филимонович врет самым отчаянным образом. Я был поражен его смелостью и находчивостью и, признаться, немного струхнул за деда. Струхнул потому, что у меня складывалось впечатление, что по странному совпадению Гюберт знал этого Эденберга. Я побаивался, что старик запутается. Действительно, в здешних местах до революции существовал такой помещик. Об этом мне Фома Филимонович как-то рассказывал. Это было связано с Наклейкиным, отец которого служил управляющим имения у этого помещика. Но Фома Филимонович не работал у помещика, работал его двоюродный брат, по фамилии тоже Кольчугин. И по рассказу Фомы, не таким уж милым человеком был этот Эденберг, каким расписывал он его сейчас…

А Фома Филимонович продолжал говорить, не моргнув глазом и нисколько не смущаясь. И чем дальше он говорил, тем естественнее и правдоподобнее звучал его рассказ. Я сам готов был верить ему. Старик делал вид, что воскрешает в памяти сохранившиеся детали, и, пользуясь тем, что Гюберт слушает его со вниманием, продолжал плести.

— А какой охотник был покойный Карл Карлович!
– проникновенно говорил он.
– Куда там! А без меня в лес - ни шагу! Точно… Звал меня Хомкой. Ружья его всегда у меня в избе висели. Я за ними и присматривал. Никому более не доверял…