Семёнов проявил известное благоразумие. Он не стал настаивать на «существовании» Великой Монголии и отбыл из Владивостока обратно в Читу. Там его ждал ворох телеграмм от адмирала Колчака: тяжёлые бои с Красной Армией шли на берегах Волги, в низовьях да Камы и на Южном Урале. А в тылу бушевало пламя крестьянских восстаний. Верховный правитель просил у своего «самостийного генерала» хотя бы тысячу солдат Минусинского фронта против партизанской армии Кравченко. Семёнов приказал по телеграфу ответить Омску:

— У меня есть большие дела, чем воевать с большевиками за пределами Забайкальского края.

Из Омска пришло подтверждение приказа Верховного правителя России. «Разгневанный» атаман приказал повторить свой ответ и добавить к вышесказанному:

— Всю ответственность на вооружённую и политическую борьбу с большевиками в Забайкалье я возлагаю на себя. Здесь мне советчиков не надо...

Ни атаман Семёнов, ни барон Унгерн тогда ещё не знали, что японцы стали делать в Маньчжурии ставку на восходящую сильную личность — маньчжурского генерал-инспектора Чжан Цзолиня. Он имел собственную, хорошо вооружённую армию, которая готовилась к вступлению в области Внутренней Монголии. Не знали «мечтатели» о Великой Монголии, что китайские генералы всерьёз занялись планированием захвата Халхи.

Впрочем, и тот, и другой могли бы об этом узнать своевременно. Но их японские советники, прежде всего разведчик Курок и, сочли излишним обогащать такой информацией двух белоказачьих генералов. Тем более, что старший из них создал откровенно мифическое Даурское правительство под председательством монгольского князя Нэйсэ-гэгена Мэндэбаяра. Хотя его формирование и проходило при заинтересованном присутствии японского капитана Судзуки.

Японские советники спросили у барона Унгерна, как он относится к семёновскому Даурскому правительству. Тот ответил без видимых размышлений:

— Отношение к нему у меня резко отрицательное.

— Почему так?

— Потому что там собрались пустые люди. И военной силы за ними нет.

— А если князь Нэйсэ-гэген всё же создаст степную армию? Что тогда будет?

— Ничего не будет. Собственные отряды иметь не позволят ему ни мой атаман, ни вы, ни я...

По мере того как Восточный фронт неумолимо приближался к берегам Байкала, события в семёновском стане стремительно развивались. И были они, как тогда казалось многим, непредсказуемыми. Всё началось с мятежа... в унгерновской Азиатской конной дивизии.

Барон с начала 1919 года стал деятельно искать себе союзников « по духу» среди степной знати. Однако он не раз убеждался в том, что знать не имеет, как выражались японские военные советники, «своего лица». Монгольские князья заискивали и перед атаманом, и перед Пекином. Причина была предельно проста: они одинаково боялись и того, и другого. Унгерн, как человек проницательный, всё это видел. Единственный из князей, которому он мог довериться, был харачинский племенной вождь Фуршенга. Но именно он поднял против генерала вооружённый мятеж.

Дело обстояло так. Барон в августе 1919 года нанёс «визит вежливости» в столицу КВЖД город Харбин. За себя в дивизии он оставил полковника Шадрина. Во время отсутствия Унгерна станцию Даурию посетила китайская дипломатическая миссия, в состав которой входили верные пекинской власти монголы из числа степной аристократии. Будь на месте барон, он вряд ли допустил бы таких дипломатов к себе в военный городок, тем более в казармы Харачинского полка. Так он не раз делал с омскими и читинскими ревизорами и всевозможными правительственными комиссиями.

Китайские дипломаты, со знанием монгольского языка, с поставленной перед ними в Пекине задачей справились блестяще. Они провели официальные переговоры с Даурским правительством Нэйсэ-гзгена. И совершенно секретные с князем Фуршенгой, который теперь именовался не иначе как «монгольский генерал». Первые переговоры носили чисто формальный характер, поскольку Даурское правительство мало кого представляло. Секретные же переговоры дали желаемый результат.

Через несколько дней после убытия пекинских дипломатов из Даурии в Азиатской конной дивизии вспыхнул мятеж. Причём он был поднят самой её надёжной частью, по глубокому убеждению Унгерна, — харачинами. Когда барону доложили о случившемся, то он разразился гневными словами:

— Мои харачины! Этого не может быть!.. Существует несколько версий харачинского путча в Даурском гарнизоне. Так, унгерновский интендант генерал Казачихин утверждал: харачины взялись за Оружие по той причине, что давно не получали обещанного жалованья, поскольку были не просто конными солдатами, а конными наёмниками.

По другой версии харачинский мятеж был спровоцирован семёновской контрразведкой. Она опасалась, что отказ харачинов совершить давно обещанный ими поход на Ургу может стать причиной перехода на сторону китайцев. Или ухода из Азиатской дивизии из-под опеки барона Унгерна-Штернберга и возвращения К вольной степной жизни. Было известно, что харачины сильно тяготились службой. Атаман не раз напоминал даурскому коменданту: