Иносказательно высказался по такому поводу и барон Унгерн фон Штернберг, который тоже следил самым » заинтересованным образом за маньчжурскими делами:

— Похоже, что японцы уготовили мне с атаманом Печальную участь изгнанников в монгольские степи. Но двоим в Халхе будет тесновато...

Семёнов уходить из Забайкалья в Маньчжурию, как это было два года тому назад, не собирался. Его «звали» просторы Халхи, ведь не зря же он так пёкся о получении титула цин-вана. Но атаман как-то совсем забыл, что этот титул ему присвоили не халхинские князья, а племенные вожди Внутренней Монголии, давно бывшей лишь частью одной из китайских провинций.

Унгерн, отсылая обратно в Читу капитана Никитина, не сказал ему, что намерен задержаться в опустевшей Даурии на несколько недель. Причиной тому был станционный телеграфный аппарат, который стал единственным источником получения достоверной информации о ходе Гражданской войны в Забайкалье и «внешнеполитических» событиях в маньчжурских городах Мукдене и Харбине.

За эти несколько недель в сосредоточенной в Акте и её степных окрестностях Азиатской конной дивизии «расцвело» дезертирство. Бежали по домам не только буряты и монголы, но даже русские казаки. Когда барон Унгерн наконец-то прискакал в Акшу, то после выслушанного доклада полковника Шадрина о состоянии дивизии на сегодняшний день «впал в бешенство»:

— Что такое! Две сотни всадников-инородцев и казаков разбежались с войны по домам? Почему силой не оста но вил и дезертиров? Почему ни одного не расстреляли перед строем?

— Позвольте объяснить, господин барон. Дезертиры уходили по ночам, с оружием. Окажи они сопротивление, мы могли потерять немало верных всадников.

— Не могу вас похвалить за такое решение, полковник Шадрин. Где больше всего набирается дезертиров?

— В сотне, которой командует штабс-капитан Рухлядев. Почти четыре десятка бурятских солдат.

— Сколько в этой сотне русских офицеров?

— Двое. Сотенный командир штабс-капитан Рухлядев и казачий хорунжий Ефимов. В дивизии с весны прошлого года.

— Тогда вот мой приказ: сегодня же обоих расстрелять перед строем. Оба они оказались плохими офицерами. И им не место среди нас.

— Но смею заметить, господин барон, что их казнь может повлиять на самочувствие многих дивизионных начальников.

— У Фридриха Великого и Николая Первого офицеры палочной дисциплины не боялись.

— Опять же, смею заметить, господин барон, в прусской армии палками наказывали только нижних чинов.

— Правильно. Поэтому я и приказываю офицеров за нерадение к службе расстреливать, а не применять к ним меры физические. Вы что, разницы не понимаете...

Сотенные офицеры были расстреляны в тот же день перед строем. Их обвинили в том, что именно они подбивали своих подчинённых — солдат-бурят к побегу по домам. Приговорённые к смертной казни, воевавшие с 14-го года, держались мужественно, зная, что их участь решена окончательно и бесповоротно.

Один из офицеров, штабс-капитан Рухлядев сумел передать через своих полковых друзей прощальный подарок любимой жене — обручальное золотое кольцо. Оно было завёрнуто в клочок бумаги, на котором офицер написал чернильным карандашом всего четыре слова:

«Погибаю ни за что».

...В Акше Унгерн так и не получил никаких приказаний от атамана Семёнова. Тот, сидя в Чите, словно забыл на целый месяц о существовании Азиатской конной дивизии. А та во главе с белым бароном оказалась «окружении. На брошенной станции Даурия обосновались каппелевцы, уже давно обещавшие повесить фон Унгерна за всё, им здесь содеянное. К тому же к Даурии приближался с севера крупный партизанский отряд неустрашимого Лебедева. И он тоже пощады белому барону давать не собирался, помня о разорённых «азиатами» забайкальских поселениях.

Но это было ещё не всё. В Маньчжурии китайские власти, словно по чьей-то подсказке, затеяли шумную «возню» вокруг реквизиций, проводимых Унгерном и Семёновым на железной дороге. Естественно, что большая часть такой военной «добычи» попадала к бесконтрольному даурскому коменданту.

Унгерн начал метаться по югу Забайкалья. Азиатская конная дивизия дошла до озера Долон-Нор и повернула обратно, к Акше. В эти дни в Забайкалье произошли важные события, о которых барон Унгерн-Штернберг узнал с большим запозданием. Атаман Семёнов подписал с «буферной» Дальне-Восточной республикой мирное соглашение. Он передал гражданскую власть в Забайкалье Народному Собранию и перенёс свою штаб-квартиру из Читы в Даурию. Переговоры семёновцев с делегацией ДВР проходили на железнодорожных станциях Гонгота и Хабибулак.

Когда семёновский гонец принёс новость в трудно отысканную степную ставку барона, Унгерн-Штернберг не сдержал своих чувств:

— Наконец-то! Теперь у атамана есть всё, чтобы заняться подготовкой военной экспедиции в Халху...

Однако ожидание барона не сбылось. Атаман Семёнов продолжал «не помнить» о столь бережно опекаемой им Азиатской конной дивизии. Никаких приказов за много недель! Унгерн понимал всю опасность сложившейся ситуации: полное бездействие, если не считать конных переходов, расхолаживает бойцов дивизии. Если опять вспыхнет эпидемия дезертирства, То дело будет похуже мятежа харачинского полка в Даурии. Там был броненосец «Грозный» с его пушками, а здесь кругом степи да глухие леса вокруг многочисленных одёр. Разбежаться могла не только конная сотня, но и большая часть дивизии.