Мы стали хватать и складывать в стороне коробки, они были очень лёгкие, только одна оказалась увесистой. Скоро ниша открылась. Плита и трёхметровый якорь оказались на виду. Свет фонарика будто вылепил на плите выпуклые буквы.

Янка сел на корточки и провёл по буквам ладошкой. Оглянулся на нас. Глаза у него блестели от фонариков. Он сказал вполне серьёзно:

— А если капитану это не понравится?

Я думал, Юрка сейчас огрызнётся: мы не суеверные бабки. Но он ответил так же серьёзно:

— Мы же только чуть-чуть поскребём. Жалко ему, что ли, для хорошего дела…

Конечно, это же не я спросил, а Янка!

Янка встал. Юрка сказал мне:

— Дай напильник. А то вы только чешетесь…

(Мы с Янкой то и дело почёсывали искусанные в сорняке ноги и локти.)

Под треугольную лапу якоря Юрка подстелил чистый бумажный лист. Начал скрести лапу напильником. Так громко! Эхо в церкви будто замахало большущими крыльями. Мы с Янкой съёжились. Но Юрка скрёб как ни в чём не бывало. Сперва посыпалась ржавчина. Юрка сдул её с листа. Потом стал падать на бумагу тёмный тяжёлый порошок.

Скрежет напильника стал ровнее и тише (а может, я привык). Янка светил Юрке, а я выпрямился и огляделся. Теперь уже спокойно, не торопясь.

Лунный свет заполнял пустоту помещения. Отражался от стен, уходил ввысь. Лучи высвечивали ящики и квадратные плиты на полу. Стены были покрыты полустёртыми тёмными картинами, на них проступали смутные фигуры. Вокруг их наклонённых голов слабо светилась позолота. Я взглянул выше. И вздрогнул…

Из-под купола на меня смотрели большие глаза. Живые.

Я чуть не вскрикнул!

Но это были не страшные глаза. Ничуть. Просто печальные. Разглядел я и лицо. Оно было тёмным, но в трепещущем свете лунного отражения можно было различить и его. Худое и грустное лицо. Это была женщина в платке, который плотно охватывал голову. Женщина прижимала к себе ребёнка. Головы ребёнка я не увидел, облупилась штукатурка, но хорошо видны были маленькие руки. Ребёнок обнимал женщину, он положил свои ладони ей на плечи у самой шеи. Ласково так обнимал. А она смотрела, будто очень тревожилась за малыша, боялась, что его отберут.

Я глядел и просто оторваться не мог от этих глаз и ребячьих ладошек. Почему-то грустно сделалось, но это была хорошая грусть. Я про маму стал думать…

Она так давно уехала в Ярксон, месяца три назад. Я уже успел в пятый класс перейти, свои десять лет без неё отпраздновать, и вот уже каникулы перевалили через половину, а я всё без мамы. В прошлом году тоже уезжала. Потому что у папы там «чудовищно трудная работа», его нельзя оставлять одного… Папу я вообще больше года не видел по-настоящему, только на экранах видеофона. Правда, скоро у него отпуск, и они вместе с мамой приедут в Старогорск. Но «скоро» это когда?

Юрка перестал чиркать напильником. Зашуршал бумагой — свернул пакетик. Я быстро опустил глаза: не хотел, чтобы он заметил, куда я смотрю. Ещё скажет что-нибудь…

— Дело сделано, — сказал он. — Двигаем?

Мы с Янкой стали загораживать коробками нишу. Опять попалась тяжёлая, я ухватил её за картонный клапан, он оторвался. Посыпались какие-то проволочки.

— Бенгальские огни! — обрадовался Юрка.

— Ну и что? — сказал я. — Лучше помоги…

— «Что»! А от какого огня надо зажигать искорку? Там сказано — от праздничного. А это как раз самые праздничные…

— Оставь! Ты рехнулся? Получится, что мы воры.

Юрка зло засопел, огрызнулся:

— Подумаешь, три штучки хотел взять. Они копейки стоят. Я могу полтинник в коробку положить. Вот…

— Не надо, — сказал Янка. — У нас дома есть бенгальские огни. С Нового года в игрушках завалялись.

Мы молча поставили в штабель последние коробки и пошли к окну. Грудью и плечами пересекли мы лунные лучи — тонкие, прямые и даже какие-то ощутимые. Будто тысячи стеклянных нитей. Мне даже показалось, что они тихонько лопаются перед нами.

Я шёпотом сказал Янке:

— Как струны…

И он сразу понял. Он остановился.

Поднял смычок, осторожно ввёл его в сноп лучей. Смычок заискрился.

— Я загадаю…– сказал Янка.

Юрка, обернувшись, молча смотрел на него. Лицо у него стало тонким, большеглазым, бледным от луны. Будто и не Юрка.

Янка повёл смычком. И лунные струны зазвучали тихо-тихо, но ясно. Я не удивился. Я даже знал, что так и будет.

Янка двигал смычком, и на полу двигалась его вытянувшаяся чёрная тень. А смычок отбрасывал искорки, и звучала мелодия. Еле слышная, но хорошая-хорошая. Ласковая, вроде колыбельной песенки: «И если были слёзы в этот день, придёт другой…» И я опять подумал про маму.