Шрифт:
Нерезкие, ювелирные черты. Одевалась, прическу носила как все, но не была современной. Заблудившаяся во времени тень. То ли из «Бродячей собаки», то ли миниатюрная египтянка. Или гостья из будущего. Не было налета советского, вообще.
При этом легко владела всем — компьютером, вождением авто, прекрасно стреляла в тире, в детстве рыбачила и была футбольной болельщицей. Ну, и — заодно уж — была патриотом и лунатичным империалистом. Ничего нарочито изысканного.
И общий язык находила с любым.
В солнечном свете казалась соткана из тьмы, во мраке — из мерцающих крупинок света. Когда курила в сумерках, сливаясь с ними, — дымок витал словно в пустоте.
Это облачко своей телесности сама Лена называла «камикадзе». То, что существовало в глубине ее, могло мгновенно поглотить окружающее или пронизать шаровой молнией. Включая и самого «камикадзе»
При мне такого — «излияния ноумена» — грандиозного достоевского скандала — уже никогда не бывало, только в ее стихах. Бывал, максимум, «кукольный театр» для самой себя. Скрутит фантик и, вроде Лютера, бросит в невидимого неприятеля.
Она и прежде была скорее воспоминанием и предчувствием, чем живой современницей.
Даже более, чем теперь.
Я не хочу сказать, что ничто не изменилось с ее уходом. Я хочу сказать то, что чувствую, — что появление ее стихотворений, и позже ее самой — стало созидательной катастрофой. Потрясением, которое не перечеркнула, не отменила смерть.
Что ж я попытался бы объяснить тому, кто ей не верил и не любил? Вот не мои слова и ее ответ:
… — Ах, пора уже оставить Вам готические бредни. Сколько можно клоунессу Из себя изображать? Я давно уж удивляюсь, Почему вы так уверены, Что Господь вам все простит? — Просто вы меня не любите, Как Господь… Да, вот не любите… <……………………………………………> … — Это очень ясно, просто: Бесконечна его милость И любовь несправедлива, Я ее не заслужила, Потому он и простит. — Тихо-тихо, низко-низко Пролетел лиловый голубь Над зеленою скамейкой. Я брожу одна в тумане И с собою разговариваю, И целую воздух нежно Иногда, по временам.Нечто, что действовало в ее жизни, что можно приблизительно назвать «присутствием и силой Высшего» — перемагничивало обыкновенные привычные вещи. Было третьим полюсом, пятой стороной света.
Она, никогда не отводящая взгляда от смерти, спорила, как школьница с учителем.
Что ты умрешь — ужели вправду? Кто доказал?..Ей ли, с ее декартовским умом, не ведать было, что смерть неизбежна, время линейно, пространство трехмерно, Волга впадает?
Но раз на миллион не впадает, и дважды два — пять. Интуиция говорила, что чудо реально.
Порою время, идя вперед, чуть забирает вбок или откатывается вспять.
Вот снова Время побежало Куда-то вкось, А надо вдаль… ………………… … Он был сегодня, будет и вчера…И более того — оно, чудо, весело. Благодать свободы и ее детский юмор. Неподвижное — вдруг подвижно. Пространство и время — не данность, а подарок.
…И так разбросаны повсюду Владенья легкие мои: Гора под Кельном, храм в Белграде И по лицу всея земли. Под Лугой — лужа, в Амстердаме Мой голубь под мостом гулит. Он мой солдат и соглядатай На родинке моей земли. Да-да-да-да! Я император Клочков, разбросанных вдали.Десять лет назад. В городе Вене съехались мы со знакомыми. Я из Москвы, они — из Парижа, где проживали постоянно.
Некто Андрей Лебедев, парижанин, о котором я слышал от Лены, посоветовал им посмотреть в Вене две вещи. «Охотники на снегу» Брейгеля в Кунст-хисторише-музеум и — еврейское кладбище.
(Лебедев прозаик. Кажется, про ангелов пишет, я не читал. Лена говорила, что они с ним начали сочинять какой-то роман, обмениваясь эпистоляриями. Но скоро оставили это дело. Из написанного Шварц после, если не ошибаюсь, и был ею выкроен тот самый рассказ «Трогальщик».)
«Охотников» увидели и поехали в пункт два. Еврейское кладбище занимало часть центрального городского — черт-те где. Час парились в автобусе.
И потом все — кроме меня — проклиная советчика, столько же возвращались.
На обратном пути я знал, зачем устроилось это путешествие.
В полузаброшенной аллее, в ряду других, стояла темная каменная стелла с звездой Давида и надписью — «Helena Schwarz».
Стало больно, стало страшно, стало почти смешно. Потусторонний ветерок коснулся загривка.