Елена Шварц, Рим, ноябрь 2001 г.

В Риме было страшно холодно. После того, как мы обошли по кругу огромную площадь перед собором Святого Петра и перед тем, как в него зайти, мы пошли греться в кафе. Именно тогда улыбчивый официант нас сфотографировал. Лена переводила мне городские новости из местных газет, выложенных для посетителей. Кажется, в разделе «Происшествия» было что-то про украденную коляску и пропавшую собачку. Лена прекрасно читала по-английски, по-немецки (я страшно ей была благодарна, что она прочитала мой немецкий роман, мне было очень неловко взваливать на нее чтение прозы на чужом языке; прочитала в рукописи, книжка вышла еще через полгода и почта ее так и не доставила за два месяца, которые были Лене еще отпущены), по-французски, по-итальянски. По-моему, могла читать латинские тексты. Я сейчас, когда многие вспоминают Лену, несколько раз наталкивалась на пожимание плечами, как это, она вроде бы переводила французские / английские книжки, а я с ней говорил/говорила, она с трудом могла связать несколько слов. Это чудовищно дремучий взгляд на вещи. Я много раз замечала, что чем человек филологически девственнее, тем менее он снисходителен к ошибкам, которые делают люди, говоря на иностранном языке. У Лены было пассивное владение языками, но действительно очень хорошее. В Ленином детстве Дина Морисовна приглашала для нее учителей. Это вообще была редкость в ее поколении и в ее кругу (я имею в виду в кругу писателей, не являющимися профессиональными германистами, романистами, латинистами). У нее не было никакой практики. Она впервые попала заграницу в 40 лет (если среди моих читателей есть настолько молодые люди, что они не знают, почему, пусть спросят своих родителей). И она всегда читала на этих языках. А после Америки она легко говорила по-английски.

В соборе Святого Петра она сразу подвела меня к надгробию Кристины Шведской (шведской королевы, отрекшейся от короны и принявшей католичество, ее сильно романтизированный и незабываемый образ создан Гретой Гарбо) и долго про нее рассказывала, говорила, что хочет о ней написать, ищет материалы. Мы потом нашли для нее хорошую биографию по-английски, я мечтала, чтобы она написала про Кристину Шведскую «маленькую поэму». Но она, вероятно, потеряла интерес к этой теме. А книжка, наверное, пропала при пожаре.

Когда я прочитала один раз в ее письме «…и к Вам, Оля, я тоже испытываю чувства старшей сестры», я даже удивилась, почему «старшей». Нет, я всегда относилась к ней с почтением и никогда не теряла чувства дистанции, но ощущение от ее физического возраста у меня всегда было такое, что она совсем юная. Это, конечно, не передается фотографиями.

Однажды утром я проснулась с желанием написать Лене письмо, не просто как мы с Олегом и Лена иногда чуть ли не каждый день обменивались короткими электронными записками, просто для подтверждения того, что мы друг о друге помним, а написать ей что-нибудь более существенное, написать, как она прекрасна. Я написала. А вечером Лена говорит моей маме: „Оля написала мне такое замечательное письмо. Я читаю и думаю, что это она мне на день рожденья. Думаю, сейчас дочитаю до поздравленья. А поздравленья — нет!“ Мама сразу позвонила мне. Оказывается я (в первый раз в жизни!) — забыла. Я спохватилась и стала звонить.

Я хотела отобрать что-нибудь из писем Лены, но я не могу, мне больно их вынимать из нашей живой переписки и придавать им архивные черты. Когда-нибудь я это сделаю, но не сейчас.

Когда я говорю, что люблю Лену, как сестру, то это не образ. Просто за двадцать пять лет (чуть меньше? Лена бы помнила) нашей дружбы отношения стали почти семейными. После пожара Лена несколько месяцев жила у моей мамы, пока ремонтировали ее квартиру. Странно, я ничего не знаю об этом времени. Жила и жила. Действительно, как сестра.

После пожара Лена оказалась на улице, без вещей, с выгоревшей и затопленной пожарными квартирой, без каких-либо практических жизненных навыков (пока была жива Дина Морисовна, она кое-как брала на себя видимую сторону жизни, хотя тоже была человеком абсолютно непрактичным, живущим театром и практически живущим в театре). Один издатель и вообще деловой человек взялся Лене помочь и привел ей нелегальных рабочих из Таджикистана, которые для него как раз что-то ремонтировали. Считалось, что они сделают хорошо и недорого. Они поселились у Лены надолго, что-то делали, когда освобождались от других работ (в том числе и у вышененазванного), требовали чудовищное количество денег, делали все очень плохо. Потом пришлось нанять еще кого-то, кто все доделал и что-то переделал. Про насылателя таджиков Лена говорила «он меня разорил» (на этот ремонт ушла почти вся премия «Триумф»). Про самих таджиков — что они были трогательные, несчастные, странные. Что они как платоновский народ джан. Когда я говорю, что Лена была непрактичным человеком, я чувствую в этом какую-то неправду. Сейчас вдруг я поняла — почему. У Лены был трезвый практический ум, но он ей нужен был для другого. Она переправляла его в видимую сторону жизни колоссальным усилием воли, мужественно делала все, что было необходимо, отдавала видимой стороне жизни ровно столько сил, сколько было необходимо. Но не больше. То есть, что я хочу сказать: бывают непрактичные люди, которые свой бытовой идиотизм оправдывают своей отрешенностью от мира или еще как-нибудь. У Лены не было бытового идиотизма. Если бы она вложила в видимую сторону жизни те усилия, которые ей нужны были для поэзии, она могла бы купить все футбольные клубы мира (она очень любила футбол). Когда мы были осенью 2008 года в Петербурге, мы почти каждый день заходили к Лене, и мне очень понравилось у нее. Было очень уютно. Был Хока, японский хин, похожий осанкой на сидящую выпятив грудь птицу, а мордочкой на Павла I., одного из любимых Лениных исторических персонажей. А когда он радостно прыгал, встречая гостей, то на колибри. Были замечательные друзья, которые были с Леной до конца. Кирилл Козырев, про которого Лена сказала в больнице, что он ее брат, чтобы с ним разговаривали врачи, как с родственником, он и стал, мне кажется, ее братом. На все это страшное время. «И сейчас» (ниже будет понятно, что значит «и сейчас»). У Лены много раз менялся круг друзей. Поэтому даже очень близкие ей люди из разных эпох ее жизни часто не знакомы друг с другом. Я всего один раз в жизни видела Игоря Бурихина. Один раз видела Ольгу Седакову, и то до нашего знакомства с Леной. Один раз — Татьяну Горичеву. Никогда — Юрия Кублановского. Сейчас мне это странно.

Смерть Дины Морисовны была горем, которое поглотило Лену всю целиком. Несколько лет Лена провела в аду. Она была очень одинока. Одна поэтесса, в эти годы подружившаяся с Леной, возможно спасла ее от гибели. В самые тяжелые дни она проводила с Леной сутки напролет. Лена была к ней очень привязана. В Риме она все время о ней говорила, с благодарностью и любовью, рассказывала разные смешные и грустные истории. Потом, когда они поссорились, или отношения охладились до такой степени, что это можно было назвать ссорой, Лена не могла понять, почему. Она думала об этом несколько лет. Когда мы были последний раз в Петербурге, Лена решила, что нашла причину. Она заговорила о том, по какой нелепой случайности можно потерять друзей: Вот NN один раз написала стихотворение, а я увидела, как можно одну строчку улучшить и имела глупость ей это сказать. Потом пришел Шубинский и NN стала ему читать стихи. «Какая замечательная строчка! Поздравляю!» сказал Шубинский. И у NN в этот момент был такой взгляд, что я поняла, дружбе конец. (Без кавычек, потому что не помню дословно.) Наверное, это не было причиной. Но в Ленином мире, в видимой только ей стороне жизни, причины были только такими. И Лена задним числом очень огорчилась, что сделала глупость, поправив строчку.

Когда мы шли по римскому форуму в обратную сторону, Лена сказала о своем первом муже, поэте Евгении Вензеле: только он любил во мне меня, все остальные любили во мне поэта.

Я думаю, что было только два человека, которых она любила всем своим существом, окончательной смертельной силой любви: Дина Морисовна — всегда, и Евгений Вензель — когда-то (я его никогда не видела, знаю только по Лениным рассказам, у нее к нему навсегда осталось ровное теплое чувство).

Лена любила игры. Всякие. Футбол, гадание (всякое, например, по книге: раскрыть и прочитать первые попавшиеся слова), рулетка (Дима Закс однажды пригласил Лену в висбаденское казино, где играл в свое время Достоевский, она легко и весело выиграла несколько раз подряд, ставя на число), спортивные ставки, но и тихие салонные игры: в рождество, кто больше вспомнит стихов, где упоминаются фигуры, изображаемые развешанными на огромной пушистой елке игрушками (эту сцену я утащила к себе в роман о попугаях, Лена, наверняка, ее узнала; как, наверняка, узнала себя в упоминающемся в романе «райском воробье», ведь всякому, кто читал Ленины стихи, понятно, что она — божий воробей, «в боевом порядке легкая кость», она была дерзкой и отважной). Когда мы в последний раз были в Петербурге, Лена устроила вечер поэзии XVIII века: Лена, одна юная швейцарская студентка (которая даже выучила стихотворение наизусть), Кирилл Козырев, Борис Констриктор и мы.