Вздох облегчения. «Ага, значит, он знает, кто мы такие! Но о чем, черт побери, он толкует?»

— Докторам же, — продолжал декан, — приходится иметь дело с живыми пациентами и массой запутанных вопросов, на которые нет четких ответов. Будут дни, когда вам покажется, что серая пелена вот-вот накроет вас с головой. С этим трудно свыкнуться, как нелегко привыкнуть летом к туману вместо солнца. Вы попали в интернатуру, добившись высших наград в университете, и, естественно, полагаете, что и дальше на любой вопрос сумеете дать правильный ответ.

Он снова обвел взглядом слушателей и по их лицам догадался, о чем они думают: «Я сумею дать правильный ответ. Я никогда не ошибаюсь».

— Однако, — подытожил декан, — туман вашей интернатуры рассеется с той же неизбежностью, что и летний туман в Сан-Франциско. В середине сентября подует прохладный свежий ветер, небо очистится. Вы воспрянете духом, вновь обретете уверенность в себе и поймете, что все, о чем я говорил выше, — тоже часть медицины. С этого времени ваш корабль легко заскользит по волнам.

Все произошло именно так, как он предсказывал. В сентябре, когда над городом наконец показалось солнце, они уже освоились. Теперь они знали, что справятся, невзирая на усталость. Энергии им было не занимать, а туман, оказывается, не так уж страшен, когда он в прошлом.

И вот, спустя почти два месяца, он опять появился.

Как бы объяснил это декан? Рецидив болезни. Интерны стали слишком самоуверенными — так пусть вернется туман и напомнит им...

Пытаясь разгадать символический смысл тумана, Лесли с нежностью вспомнила о родителях, оставшихся в Сиэтле. Ее мать-журналистка и отец — преподаватель английского в Вашингтонском университете могли часами анализировать символы и метафоры в своих любимых романах и стихотворениях. Лесли была их единственной дочерью, которая, наплевав на гены, стала врачом, а не писательницей. Сьюзен и Мэтью Адамс любили дочь, гордились ею, но до конца понять не могли. Как можно предпочитать Галилея Фолкнеру, бесплатную работу в больнице постановке «Человека и сверхчеловека» в новом театре, научные проекты романам, а физику — поэзии?

Нет, решила Лесли, истинная дочь своих родителей-гуманитариев, если этот туман и символ, то только для нее.

Между тем больница просыпалась. Лифты, отдохнувшие за ночь, деловито сновали между этажами, доставляя к месту работы дневную смену и увозя ночную. До Лесли доносились дребезжание тележек с завтраком, скрип кроватей, негромкие голоса сестер и почти бесшумные шаги хирургов в мягких бахилах.

И хотя эти привычные успокаивающие звуки означали, что еще одна ночь осталась позади, на сердце у Лесли было неспокойно. Она никак не могла отделаться от мыслей о тумане — неожиданном тумане за окном — и о другом: том, что вдруг возник у нее в душе.

Опять... Все лето этот туман не давал ей покоя, но в сентябре он исчез — точнее, она изгнала его, — как и туман Сан-Франциско. И вот вернулся. Не за тем ли, чтобы сказать ей, что теперь это не так уж невозможно? Что она может думать... о нем?

Чтобы разгадать символический смысл тумана, не надо быть филологом — правильный диагноз поставит любой врач, даже стажер.

Диагноз до смешного прост — Марк Дэвид Тейлор, доктор медицины.

Будильник назойливо задребезжал, резко вторгаясь в приятный сон. Застонав, Марк перекатился на бок и с силой вдавил кнопку. Еще не до конца проснувшись, он вдруг понял, что, во-первых, за ночь ничуть не отдохнул, а напротив, чувствует себя усталым и разбитым, и, во-вторых, что он не несчастен. Исчезла знакомая саднящая боль, преследовавшая его весь последний месяц — с тех пор как ушла Дженет.

Это радостное чувство переполняло его до такой степени, что заглушило утомление. Никогда Марк не испытывал ничего подобного, даже когда влюбился в Дженет.

Сознание услужливо подсказало причину столь необычной эйфории: Кэтлин. И тут же стало ясно, почему он не выспался. Кэтлин ушла в три. Еще четыре часа назад она была в его постели. Стоя под душем, Марк мысленно перебирал подробности прошедшей ночи и в очередной раз поражался тому, что знает Кэтлин всего неделю.

Почти весь последний месяц Марк жил тем, что пытался понять, почему Дженет вдруг возненавидела его. Ночью, не в силах уснуть, он вынашивал планы по спасению их брака, стараясь не думать о том, что станет делать, если эти планы не осуществятся. Днем, в те редкие минуты, когда его внимание не было сосредоточено на пациентах, он с болью вспоминал язвительные слова Дженет. Откуда в ней столько злобы?

Но неделю назад все изменилось. Появилась Кэтлин, оттеснив тревоги по поводу Дженет на задний план.

Теперь и дни, и ночи Марка были заполнены одной Кэтлин.

Они познакомились на Хэллоуин. В ту ночь Марк дежурил.

«Ты всегда дежуришь на Хэллоуин», — могла бы упрекнуть его Дженет, если бы они не расстались тремя неделями раньше.

Она любила повторять, что он «всегда» дежурит в День благодарения, на Рождество (совпадавшее с ее днем рождения), в годовщину их свадьбы и в собственный день рождения. Разумеется, это было не так. Просто дежурить приходилось раз в три, а то и в две ночи, и, естественно, это время часто совпадало с чьими-то днями рождения, годовщинами и праздниками.