Стихотворения
вернуться

Гюго Виктор
Шрифт:

Но здесь, по-видимому, требуется объяснение.

Мы надеемся, что в дальнейшем, когда будут опубликованы другие тома этого цикла, станет ясна связь, соединяющая по мысли автора «Легенду веков» с двумя поэмами, почти уже законченными, из которых одна является развязкой, а другая — истоком эпопеи: «Конец Сатаны» и «Бог».

Итак, развивая сказанное выше, автор считает возможным уже сейчас ознакомить читателей с замыслом довольно обширного поэтического полотна, возникшим у него в уединении, замыслом, в котором должна отразиться единственная проблема — Бытие в его трех обличьях — Человечество, Зло, Бесконечность — прогрессивное, относительное, абсолютное. Трем этим обличьям и соответствовало бы то, что можно назвать тремя песнями — «Легенда веков», «Конец Сатаны», «Бог».

Сейчас выходит в свет первая серия набросков к этому полотну. Остальные за нею последуют.

Никто не может поручиться, что окончит начатое им; ни одна минута дальнейшего труда над задуманным не в нашей власти; возможность продолжения, увы, зависит от жизни; и даже слабейшему из людей дозволено иметь благие намерения и высказывать их.

А намерение этой книги — благое.

Совершенствование человеческого рода из века в век; человек, идущий из мрака к идеалу; райское преображение земного ада; медленное и неуклонное пробуждение свободы; право на эту жизнь и ответственность за будущую; некий священный гимн в тысячу строф, исполненный глубочайшей веры и достигающий вершин самой возвышенной молитвы; драма мироздания, освещенная ликом создателя, — вот чем должна стать эта поэма, если только бог, владыка человеческих жизней, дозволит ее завершить.

ЗЕМЛЯ

Гимн

Она — земля, она — равнина, плоть полей; Она мила тому, кто зерна бросил ей; Она — ковер для сна ночного. Светила вечного ее лелеет свет, Смеясь, вращается среди сестер-планет Она вкруг очага родного. Ей мил горячий луч, друг шелестящих нив, И ветра буйного целительный порыв, И лиры струнное дыханье, И в тучах молнии стремительный излом, Который всех страшит, но в сумраке ночном Нам обещает дня сиянье. Привет тебе, земля! Привет зари лучам И мириадам глаз, в ночи раскрытых нам, Цветам и гнездам в полдень ясный! Привет снегам вершин в полночной тишине, Привет лазури дня и небу в вышине, Где зори вечны и прекрасны! Ей мил небесный свод, что всем раскрыт равно И чей покой смутить нам, смертным, не дано, Что нашу низость и пороки, Печаль глубокую и заглушенный смех, Беспечность наших дел и суету утех Целит молчаньем звезд высоких. Земля безбурна там, где ропщет океан. Земля прекрасна. Ей покой великий дан. Она в траве лежит стыдливо, В лучах любовник май склоняется над ней, И шлет она грозе, чтоб та была добрей, Крестьянских хижин дым ленивый. Не громыхай же, гром, щади людей труда! Земля так ласкова, но вместе с тем горда. Она свежее розы алой, Для тех, кто трудится, ее приветлив лик; Для всех невинности она живой родник И справедливости начало. В ней скрыто золото, и хлеб растит она; В том, что живет сейчас, питает семена Времен, еще нам предстоящих. Она лелеет птиц, любовь поющих нам, И ручейки в тени, и по крутым горам Широкий лес дубов шумящих. Гармония — ее священнейший закон. Лишь повелит она — тростник речной склонен Пред дуба кроною широкой. В ней равновесие — опора всех начал, — И кедру надобно, чтоб гордо он стоял, Согласье травки невысокой. Она равняет всех и смешивает прах Погонщика волов с тем, кто царит в веках. И что ей Александра имя? Шлет души к небесам, беря себе тела, Сама не ведая, в своем незнанье зла, Какая разница меж ними. Всем платит долг она: дню — ночь она дает, А ночи — день, скале — траву, цветенью — плод; Питает нас из рода в роды. Ей верит дерево, с ней спорит человек: Он тяжбу трудную ведет из века в век С священной силою Природы! Она взрастила вас, Адам и Иафет, Потом взяла себе; и стерла Тира след Без размышленья и пощады. Что Спарта ей и Рим? Мемфис лежит в камнях, И там, где род людской шумел на площадях, Теперь звенят одни цикады. Зачем? Чтоб мирно спал тот, кто в гробницу лег. Зачем? Чтоб после всех крушений и тревог Апофеоз был воздаяньем, Чтоб вслед сказавшим «нет!» шли те, кто скажет «да!». Вещей великое молчанье. Земле милы жнецы. Вечернею порой Для них она прогнать хотела б черный рой Ворон, кружащих над полями, Когда усталый бык уже едва бредет, Когда с полей домой торопится народ И плуг сверкает лемехами. Она растит цветы, чей жизни краток срок, — Но разве небеса их слышали упрек? От белых лилий, винограда, От миртов в час грозы среди ревущей тьмы Ни осуждения, ни слез не видим мы, Как и не знаем жалоб сада. Всю книгу тайную раскрыла нам земля; Свершила, что могла: мир низвела в поля, В утесы дикие и чащи, Чтоб просветить умы Гермеса сыновьям, Умеющим читать пока лишь по складам, При отблеске свечи дрожащей. Рожденье, а не смерть — вот цель ее. У ней Язык, чтоб говорить, и острых нет когтей. Когда ж со злобою неправой Война ей взрежет грудь глубокой бороздой, — В негодовании земля, скорбя душой, Глядит на плуг ее кровавый. В мучениях кричит она своим сынам: «К чему ваш гнев и кровь? Что даст пустыня вам? Зачем губить садов цветенье?» Земля не любит злых, ненужных ей людей, И жалко ей до слез растоптанных полей, Бессмысленного разрушенья. Земля Церерою была во мгле веков, Колосьев матерью, и пашен, и лесов. И слышу я ее укоры: «Сыны! Деметра я, богиня из богинь, Постройте же мне храм среди своих пустынь На склонах вечной Каллихоры!»

СОВЕСТЬ

Собрав всклокоченных детей, одетых в шкуры, Сквозь бурю и грозу, косматый и понурый, Брел Каин, трепеща пред гневом Иеговы. Когда спустилась ночь на скалы и на рвы, Остановился он над пропастью у края. Жена и сыновья, без сил, изнемогая, Сказали: «Ляжем здесь на землю и уснем». Он не уснул: сидел и думал об одном. Вдруг, голову подняв, раскрытое широко Он в небе гробовом, во тьме, увидел око, Что зорко на него глядело между скал. «Мы мало отошли», — он, задрожав, сказал. И, растолкав детей, подняв жену седую, Он вновь пустился в путь сквозь темноту ночную. Бежал он тридцать дней и столько же ночей, Без сна, без отдыха, гоня жену, детей, Не смея посмотреть назад, дрожа от шума, Таясь и крадучись. И вот пред ним угрюмо Простерся океан. Промолвил Каин: «Тут Мы остановимся; тут мы найдем приют, Здесь край земли; ничьей мы здесь не встретим мести». Присев, он увидал опять, на том же месте, Все тот же зоркий глаз в суровых небесах. И черным трепетом в него ударил страх. «О! Спрячьте же меня!» — он завопил. И дети Глядят отец дрожит, как зверь, попавший в сети. Он крикнул Явелю, отцу племен степных, Что меж песков живут в палатках шерстяных: «Здесь, с этой стороны, меня прикрой палаткой!» И дети облекли его стеною шаткой, Прижав ее концы камнями и свинцом. «Теперь исчезло все?» — склонясь к нему лицом, Спросила Цилла. «Нет! — ответил он сурово Прекрасной внучке. — Нет! Меня он мучит снова!» Ювал, отец племен, живущих в городах, Придумавших игру на гуслях и рожках, Сказал: «Я за стеной его укрыть сумею». И стену медную воздвигли, и за нею Лег Каин и сказал: «Он все-таки глядит!» Сказал Енох: «Тогда возьмемся за гранит, И город выстроим в кольце высоких башен, Чтоб всех отпугивал, чтоб черен был и страшен, Построим цитадель, закрыв навеки вход». Отец всех кузнецов, сам Тувалкаин, — тот Построил грозный град, чудовищный, громадный. Пока работал он, другие братья жадно Ловили всех, кого родил Енос иль Сиф, И отпускали их живыми, ослепив; И стрелы по ночам пускали в купол звездный. И город стал похож на город адской бездны: Взамен степных шатров сложен гранитный склеп, И глыбы связаны кольцом железных скреп; От тени черных стен ночь залегла в просторы; Строй башен поднялся, огромных, точно горы; И надпись выбили: «Для бога вход закрыт». Когда закончили крепленье глыб и плит, Был Каин помещен средь келии гранитной, Но дик был вид его. «Исчез ли ненасытный Тот глаз?» — спросила дочь, припав к его ногам. И Каин отвечал: «Нет, он все время там!» Потом он стал кричать: «Копайте подземелье! Укрыться я хочу навек в подземной келье! Незримым стать для всех и видеть только мрак!» И яму вырыли, и Каин подал знак, Что рад он, и его в провал спустили темный. Когда ж простерся он, косматый и огромный, И каменный затвор над входом загремел, — Глаз был в могиле той и на него глядел.

ЛЬВЫ

Некормленные львы в своем ревели рву, Природе жалуясь великой, что ко льву Всегда заботлива в тиши его берлоги. Три дня не ели львы и, в злобе и тревоге, Готовы растерзать мучителей-людей, Сквозь кровлю из полос железных и цепей Глядели на закат, плескавший кровью алой. И путник вдалеке страшился запоздалый, Услыша грозный рык средь голубых холмов. Не молк у пленников по ребрам хлест хвостов, И стены рва тряслись — такой голодной страстью Делились рыжие глаза с багряной пастью. Ров был глубок; его, обманывая рок, Скрываясь некогда с детьми, прорезал Ог: Они, сыны земли, утес пробили темный, Выдалбливая в нем себе дворец огромный; Но головами был проломлен мощный свод, И свет в дыру с тех пор неудержимо бьет, И для ночной тюрьмы стал крышей блеск лазури. Навуходоносор, когда царил в Ассуре, Плитою перекрыть отверстье приказал; Он счел, свирепый царь, что славно тот подвал, Знакомый некогда святому старцу Ною, Гигантам строенный, послужит львам тюрьмою. Их было четверо, ужасных. Слой костей Устлал в пещере пол. И пролегла по ней, Окутывая львов, густая тень утесов. Метались львы, топча презренный прах отбросов, Животных остовы, людские костяки. Лев первый вспоминал содомские пески; Когда-то, в полноте своей свободы дикой, Он жил в пустыне Син, в ее тиши великой И одиночестве. И горе тем, кого Валил на землю взмах косматых лап его! То был песчаный лев. Второй — он жил когда-то В глуби могучих рощ на берегах Евфрата; Дрожало все, его завидев у воды; И, чтоб его загнать, пришлось глотнуть беды: Охота двух царей нужна была и сети. Рычал он. То был лев лесной. Был горным третий. Блуждая по горам бесшумною стопой, Он в тесном дружестве был с ужасом и тьмой: Бывало, в некий миг, послушав глубь ночную, Бараны и быки бросались, врассыпную К оврагам. Все бегут: пастух, боец и жрец — И грива страшная являлась наконец. Четвертый, грозный зверь, свирепый и надменный, Был лев береговой — с дюн, орошенных пеной. До плена своего он возле вод бродил. Гур, укрепленный град, на том прибрежье был; Шел дым из труб его; в порту кишела стая Судов, скопленьем рей над морем вырастая; Крестьянин, манною наполнив свой мешок, Входил туда; въезжал, гоня осла, пророк; Народ был радостен, как голуби в лазури; На главной площади большой был рынок в Гуре, И аморреянин туда янтарь свой нес, И кость слоновую вез эфиоп; овес — Ашеровы сыны, и аскалонцы — масло; От гурских кораблей сиянье моря гасло! Но этим городом был гордый лев стеснен; Мечтая в сумерках, нередко думал он, Что слишком много там людей и много шума. Гур был суров и тверд: лишь ночь сойдет угрюмо, Три бруса тяжкие спускались у ворот; Торчали меж зубцов, переграждая вход, То буйволовый рог, то рог единорога; Стена — как бы герой — вздымалась твердо, строго; И море зыбилось невзнузданной волной В неодолимом рву — сто футов глубиной; Не псы свирепые, что в конуре бы выли, — Два змия, пойманных средь камышей на Ниле, Волхвом обученных нести охрану врат, У входа стерегли несокрушимый град. Но лев, приблизившись однажды ночью темной, Одним прыжком тот ров перемахнул огромный И раздробил, вонзив свирепый ряд зубов, Ворота стойкие, тройной сломав засов, И, не заметив их, смял страшных двух драконов Под грудой рухнувшей упоров и заслонов; Когда ж на берег свой потом вернулся он, От града и людей остался бледный сон, И, — чтоб таился тигр и гриф гнездился, страшен, — Кой-где фантомы стен под призраками башен. Лежал он, этот лев, на плитах животом, — Он не рычал, — зевал; в подвале гнусном том, Где жалкий человек его обрек на муку, Он голод презирал, он чувствовал лишь скуку. Метались три других и кровяным зрачком За птицей, тронувшей решетку их крылом, Следили; на дыбы вставал в них голод; зубы Жевали тьму сквозь рык, раскатистый и грубый. Вдруг в темном уголке загрохотал замок; Решетка сдвинулась; на роковой порог Стал человек; его пугливо чьи-то длани Толкали; в белые он облачен был ткани. С могильным скрежетом задвинулся засов, И человек во тьме один стоял средь львов. И, в пене, хищники, щетинясь рыжей гривой, Вмиг ринулись к нему, издав нетерпеливый Тот рев, где ненависть зовет на кровь, спеша, Где гневная звучит и дикая душа С ее свирепостью, безумьем, мятежами. И человек сказал: «Да будет мир над вами, Львы». Поднял руку он. Остановились львы. Шакал, что роется среди морской травы В обломках корабля, весь корчась; плосколобый Медведь; полночный волк, что разрывает гробы, — Все злобны. Что гнусней безжалостных гиен? Подкравшись, тигр прыжком хватает жертву в плен. Но благородный лев, с широким шагом, яро Свой коготь вздев, порой не нанесет удара, — Великим будучи мечтателем ночей. Львы, кучей плотною над грудами костей, Казалось, меж собой совет в тиши держали; Так старцы мудрые раздор бы охлаждали, В раздумье шевеля седою мглой усов… Сухое дерево кидало тень на львов. «Львы! — к братьям обратясь, промолвил лев песчаный. — Лишь этот человек вошел, — мне полдень рдяный Пригрезился, в краю, где мчат самумы зной, — И вечных далей вздох повеял надо мной. К нам этот человек явился из пустыни». А лев лесной сказал: «Те дни далеко ныне, Но помню шелест фиг, и пальм, и кедров, — тот, Что день и ночь плескал в мой беспечальный грот; И даже в час, когда земля и твердь молчала, Листва зеленая мне песнею звучала. Лишь человек сказал, — мне сладких слов излом Напомнил клик из гнезд, укрытых мглой и мхом. К нам этот человек из мощных рощ явился». А тот, кто ближе всех к пришельцу подступился, Весь черный, горный лев сказал: «Наш человек С Кавказским кряжем схож, не дрогнувшим вовек, С величьем Атласа; лишь руку он нежданно Приподнял, — думал я, что то хребет Ливана Воздвигся, тень метнув громадную в простор. К нам этот человек сошел бесспорно с гор». Тот лев, что некогда бродил над зыбью моря, Рычаньем тягостным с его рычаньем споря, Сказал, четвертым: «Нет. Мне свойственная стать — Познав величие, про горечь забывать; Вот почему всегда я жил в соседстве с морем. Пусть пенились валы — его улыбку зорям Я часто видывал, игру в лучах луны И в солнце, выплывшем из мрачной глубины; И я привык, о львы, взирая в бесконечность, И бездну чувствовать себе родной и вечность! Как посетитель наш не звался б на земле, — Он свет небес принес в глазах и на челе. К нам этот человек пришел, друзья, от бога!» Лишь ночь сошла на мир из синего чертога, Страж глянуть вздумал в ров и, робкий раб, тишком К решетке прилепясь бледнеющим лицом, В неясной глубине заметил Даниила: Стоял он, выпрямясь, и созерцал светила, Задумчиво глядя вглубь звездной синевы, — А в темноте ему лизали ноги львы.

СПЯЩИЙ ВООЗ

***
Усталый, лег Вооз у своего гумна. Весь день работали, и он трудился тоже, Потом обычное себе устроил ложе У вымеренных куч отборного зерна. Немало ячменя собрал он и пшеницы, Но жил как праведник, хотя и был богат; И в горнах у него не распалялся ад, И грязи не было в воде его криницы. Серебряным ручьем струилась борода У старца щедрого. Коль нищенка, бывало, Упавшие с возов колосья подбирала: «Побольше сбросьте ей», — он говорил тогда. Не знал кривых путей и мелочных расчетов, Одетый в белое, как правда, полотно. Для бедных доброе текло его зерно, Как из открытых всем, из общих водометов. Любил родню и слуг, работал на земле, Копя, чтоб отдавать, хозяин бережливый. А жены думали: «Пусть юноши красивы, — Величье дивное у старца на челе». Тот возвращается к первичному истоку, Кто в вечность устремлен от преходящих дней. Горит огонь в очах у молодых людей, Но льется ровный свет из старческого ока.
***
Итак, Вооз лежал у своего гумна. Окончен страдный день — и в сладостной истоме Вокруг него жнецы заснули на соломе… То было в давние, иные времена. Израиль жил в шатрах, согласно выбирая Судью для всех племен. Земля, еще храня Следы каких-то ног чудовищных, со дня, Как миновал потоп, была совсем сырая.
***
И как Иаков спал и как Юдифь спала, Так ныне спал Вооз. И над скирдами хлеба Чуть приоткрылась дверь раскинутого неба, Чтоб греза странная на спящего сошла. Увидел он, дивясь, как у него из чрева Потомков длинный ряд — огромный дуб восстал. И некий царь вещал внизу под сенью древа, И некий бог вверху в мученьях умирал. Но голосом души в смятенье и в испуге Вооз шептал: «Увы! Обманчив сонный бред. Я прожил более восьмидесяти лет И сына не имел, и нет моей подруги. От ложа мужнего ты взял ее, творец, И на твоем она теперь почиет ложе. Но, разлученные, мы с нею слиты все же: Она во мне жива, а я почти мертвец. Потомство от меня? Ужель поверю бреду? С мечтой о сыновьях проститься мне пора. Да, юность нам дарит чудесные утра, Из ночи день встает и празднует победу Но вот я одинок, мой вечер подошел, И, старец, я дрожу, как зимняя береза. К могиле клонится теперь душа Вооза, Как тянется к ручью на водопое вол». Так говорил Вооз, и в небосвод полночный Незрячий взор его был смутно устремлен. Как розы под собой не видит ясень мощный, У ног своих жены еще не чуял он.
***
Пока Вооз дремал, совсем неподалеку Моавитянка Руфь легла, открывши грудь, И сладко маялась, и не могла уснуть, И с тайным трепетом ждала лучей востока. Вооз не знал, что Руфь у ног его легла, А Руфь не ведала, какой послужит цели. Отрадно и свежо дышали асфодели; По призрачным холмам текла ночная мгла. И ночь была — как ночь таинственного брака; Летящих ангелов в ней узнавался след: Казалось иногда — голубоватый свет, Похожий на крыло, выскальзывал из мрака. Дыханье спящего сливалось в темноте С журчаньем родников, глухим, едва заметным. Царила тишина. То было ранним летом, И лилии цвели на каждой высоте. Он спал. Она ждала и грезила. По склонам Порою звякали бубенчики скота; С небес великая сходила доброта; В такое время львы спускаются к затонам. И спал далекий Ур, и спал Еримадеф; Сверкали искры звезд, а полумесяц нежный И тонкий пламенел на пажити безбрежной. И, в неподвижности бессонной замерев, Моавитянка Руфь об этом вечном диве На миг задумалась: какой небесный жнец Работал здесь, устал и бросил под конец Блестящий этот серп на этой звездной ниве?