Стихотворения
вернуться

Гюго Виктор
Шрифт:
***
Мыслитель, пламенем сжигаемый внутри, Поэт, пророк, фантаст упрямый — понимают, Что милосердия вселенная не знает, — Зато вовеки в ней неправосудья нет! Земные судьбы им являют горний свет — Как отражение надмирной тайны вечной. Вот почему их взор — там, в дали бесконечной! Вот почему, лучом познанья ослеплен, Дар ясновиденья приобретает он. Но только лишь взойдет над нашим миром темным Светило дивное и в хаосе огромном Величие души позволит разглядеть; Лишь златогривый зверь порвет ночную сеть; Лишь солнце пышное, пурпурный сгусток зноя, В личине молнийной, пугая и покоя, Возникнет, уравняв блистательным лучом Травинку, и хребты, и моря окоем, И жуткие леса, где песен вьется стая; Лишь, все плодотворя, рождая, завершая, Своею тайною загадки разъясня, Затмив созвездия, дав безднам светы дня, Дав сердцу веровать и разуму молиться, Как добрый труженик начнет оно трудиться; За светоносный труд лишь примется оно, Первопричиною предвечной рождено, И небо осветит — виденье голубое, И кинет сноп лучей, пловцов в ночном прибое, Быстрее молнии летящих с высоты, — И тотчас назовут слепца орломкроты.

28 апреля 1876

"Таков закон: Вейо живет, шельмец, и пишет, "

Таков закон: Вейо живет, шельмец, и пишет, Живут Низар, Барбе; и Планш — не сон, он дышит; Фрерон Вольтера ест; и кто-то, имя рек, Мильтона уязвил. Развязный человек, Какой-то Чакко лез в собратья к Алигьери; Как плесень, де Визе разросся на Мольере, А на Шекспире — Грин. Там, в ясной синеве, В короне солнечной на гордой голове, Со смертью ставшие лишь более живыми, Живут великие, чье пламенное имя Горит немеркнущей зарей, — но вечно к ним Пристроится и тот, кто мал и невидим. Не исключает тли сияние полудня; У славы есть жучок, ее тревожат зудни; Медузу скользкую, вскипев, несет волна; Есть на певца Зоил, на бога — Сатана; Великих высота от грязи не спасала. Не удивило бы меня, друзья, нимало, Когда бы ангел к нам сошел и возвестил, Что расплодились вши на теле у светил.

Париж, 20 сентября 1874

"Ты, ясный ум иль мощный гений, "

Ты, ясный ум иль мощный гений, Окрепший в славе иль в тиши, Влюбленный в остроту сомнений Иль в высоту своей души! Ты, ставший сам, богач и нищий, Своею повседневной пищей, Своей единственной звездой, И поношением и верой, Зарей и облаком, пещерой И грозным львом в пещере той! Пусть век твой — сумрак или буря, Отрепья, саван, вой химер, — Ступай! Что стал, главу понуря? Дант одинок, и наг Гомер, — Иди! Пусть хлябь на хляби хлынет, Пусть в ужасе толпа застынет, — Ты чист душой: расправь же грудь, Верши свое большое дело! Средь подлецов прямой и смелый, Иди, живым средь мертвых будь! Бывает, дух, изнемогая, Смирится под своим ярмом: Дрожат нагие, лед лобзая, И дорожат слепцы бельмом; Встает ущерба призрак вещий; Мельчают, убывая, вещи, Мельчают люди наконец! Повсюду мертвенность и тленье… Так наступает вырожденье Бесстрастных и тупых сердец. Народом иногда (что сталось С Элладой, Римом?) в некий день Овладевает вдруг усталость, Ему нести величье лень. «Довольно, — скажет он, — Ахиллов, Солонов, Брутов и Эсхилов! Героев светлых хватит с нас, Чья историческая слава, Как мост гигантов величавый, В лазурь, сверкая, вознеслась! Нам в Пантеонах, Парфенонах, Нам в Пропилеях проку нет, В челах, звездами озаренных… Нам лишь бы не простыл обед! Что нам история? Восславим Тот пир, что мы сегодня правим, Скрыв черных преступлений след! Пусть, розовым венком играя, Нам пляшет женщина нагая, На ножку нацепив браслет!.. Мы — атеисты-неофиты, Наш новый дух неповторим; В Афинах пусть живут Терситы, Пусть Давы населяют Рим! Победа, дряхлая старуха, Пусть доживает век стряпухой, Мы покорять не мыслим мир. Нам пламень Прометея нужен, Чтобы сварить горячий ужин, Задать Тримальхионов пир». И вот народ, вчера великий, Стал хил; могила перед ним Раскрыла жадно пасть: безликий, Он сер и стелется как дым. Лютея, ночь осатанела, Судьбу и души тьмой одела, Укрыла вороватый шаг. Толпа спит, ест, поет, хлопочет В низкопоклонстве. И не хочет Заря рассеять этот мрак. Увидев, что бескрыл мужчина, Тоскует гордая жена И мучится стыдом за сына, Которого родить должна. В такой вот смутный час, мыслитель, Встань на борьбу! Неси, воитель, Неси для тех, в ком веры нет, Пред кем без славы даль убога, Чей мир уныл и пуст без бога, Идеи неугасный свет! Когда в расчетливости грубой Погряз и закоснел твой век, Воспрянь! В безвременье сугубо Велик великий человек. Ты видел, посреди развалин, Как величав, хоть и печален, Колонн несокрушенный ряд? Поверженные великаны, Когда лежат, — они титаны, Когда над павшими стоят!

Отвиль-Хауз, 10 июня 1870

" Сквозь дождевую сеть сиял закат, печален. "

Сквозь дождевую сеть сиял закат, печален. Как золотой фронтон классических развалин, Дуб шелестел листвой. Даль моря в клубах волн у края небосклона Казалась мраморной поверженной колонной, Зеленой и витой. Волна, кипя, неслась, как в пене кобылица, И отблеск чьих-то глаз светился, как зарница, В небесной глубине. Шли без числа валы, бежали в вечной смене, И гулом колесниц на сумрачной арене Их шум казался мне. Пучина темноты! Там Прометеи в безднах Таятся, духи тьмы кишат в мирах надзвездных. О небо-океан, Титанов скрыло ты в своих глубинах вечных, И сколько гениев в просторах бесконечных Я вижу сквозь туман. Привет тебе, о жизнь, о ночь, о сфинкс-загадка, Душа всемирная, с тобой слиянье сладко, Я верю глубоко, Мне в лоно вечности отрадно погрузиться, Мне в безднах полночи — как в темной чаще птице Привольно и легко! В непостижимое стремлюсь проникнуть взором: Мудрец и праведный запятнан наговором, Закрыты небеса. К добру слепому зло пристроилось слугою. Но вижу с радостью: под дверью роковою — Сиянья полоса.

Я РАБОТАЮ

Друзья, я вновь взялся за свой любимый труд, Меня уже давно перо с бумагой ждут; Вот я пишу стихи, отрывки для романа, Пытаюсь, как могу, уйти от зла, обмана, От эгоизма, лжи, и слышу все ясней: Слов зыбких океан шумит в душе моей. Значенье слова «труд» прекрасно и глубоко, В нем жизнь рабочего и заповедь пророка! Труд — наш священный долг, хвала ему и честь! Он принуждение, но в нем и воля есть. Поденщики труда сурового свободны. Зачем тебе, мудрец, раздумывать бесплодно, Забыв про все дела, мысль в слово воплощать И беспредельное в предельное вмещать? Романы! Что нам в них? Что нам стихов звучанье, И фразы громкие, и темных бездн зиянье, Все тайны, жизнь и смерть, неведомый закон Произрастания лесов, людских племен, И гробовая сень, что скрыла царства мира, Жизнь человечества, загадка, что Шекспира Терзала и куда вперял пытливый взгляд Тацит, историю творя, и Данте — «Ад». К чему искусство, стиль, все формы, все затеи, Строфа Горация, Лукреция спондеи, Все те, кто жар души в звучанье слов вложил: Исайя, Пиндар, Плавт, Амос, Софокл, Эсхил, — Все то, что делает наш род людской великим? Как я устал внимать таким сужденьям диким, Нелепых доводов мне ль не знаком трезвон! Я сам на колесе искусства Иксион. Пишу я… Но про что? Про все. Ведь размышленье — Та дверь широкая, куда без промедленья Заходят путники: и мысль, и долг, и честь, И доблесть, скорбь — и всем приют в жилище есть. Я вижу вечный день, там, в вышине, горящий (О, как земля мала, коль в небо смотришь чаще), И мертвым отдаю я — жертва многих бед — Всю силу памяти, свободной от сует! Работать, размышлять, друзья, моя отрада… Глубокий мир души нисходит, как награда, К израненным, но все ж пытающимся жить И думать более, чтоб менее грустить. …И жизни мировой я чувствую дыханье, И видно мне вдали грядущих дней сиянье — Сиянье горнее над пеленою тьмы. Вновь силы черпаем в таких мечтаньях мы! О, радость — ощутить, что становлюсь пророком! О труд, великий труд, в слиянии глубоком Усилье, и мечта, и бремя, и порыв! Послушен зову ты, усерден и ретив, Являешься зажечь в нас доблестное рвенье, И, крыльями взмахнув, в стремительном движенье Страданья разорвав, как темный свод ветвей, Ты нас уносишь ввысь, в безбрежный мир лучей, Вдаль от земли, от зла, от лжи и от порока, — Орел, что зова ждет, таясь в тени до срока.

POST SCRIPTUM

. . . . . . . . Ты говоришь мне, друг: «Отверженных» закончи»… Чтоб книга зрелая была завершена, Свобода мышленья писателю нужна. Коль целый мир в душе все ярче, ощутимей, Могу ли думать я о иезуитах, Риме, О всех Фоше, Моле, о Бонапарте, друг? Верни просторы мне и неба звездный круг, Уединенье, лес, безмолвием одетый… Как совместить меж звезд парящего поэта С трибуном яростным, когтящим Шангарнье, Орла в безбрежности — и ястреба в войне?

1850

"Когда иду к высокой цели, "

Когда иду к высокой цели, Я над угрозами смеюсь И, в правом убеждаясь деле, К нему бестрепетно стремлюсь. Нет, ни Июня меч разящий, Ни крики, ни насмешек яд, Ни Бонапарта взгляд косящий, Ни буря средь морских громад, Ни брань, ни злобные гоненья — Ничто меня не изменит! Пусть рухнет мир, его крушенье Меня убьет, но не смутит.

"Брожу ли в чаще вечерами, "

Брожу ли в чаще вечерами, Когда в закате меркнет даль, В смятении, объят мечтами, Иль тихую тая печаль, Задумаюсь ли у камина Я, устремив в пространство взор, И книги в сторону откину И не вступаю в разговор, Вы говорите: «Он мечтает!» Да, я мечтаю — вижу я, Как сумрак землю обнимает, Рождая свет иного дня; Во мгле, что скроет жизнь мирскую, Свет, созданный для глаз земных, Ко мне приблизится вплотную Сонм лиц таинственных, родных, Виденья, облики, что прежде Я знал, ко мне тогда плывут Из мира тайны и надежды, Что миром памяти зовут! И в запредельные стихии Дано мне сердцем проникать, И предо мной там, как живые, Отец, задумчивая мать. И в веянье неуловимом, Как бы ласкающем меня, Угадывать — то ангел мимо Летит неслышно — дочь моя! Да! В чаще сумрачного бора И в тихой комнате моей Я чувствую — не сводит взора С меня незримый рой теней!