Стихотворения
вернуться

Гюго Виктор
Шрифт:

МАЛЕНЬКИЙ НОЛЬ

Мать родила его и тут же умерла. Так мрачно шутит рок; он чужд добра и зла. Но все-таки зачем, жизнь оставляя детям, Он губит матерей? Зачем он шутит этим? И мачеху зачем он сироте дает? Отец был молод; он женился через год. Прелестный, розовый, смеющийся младенец Отныне — пария, несчастный отщепенец. Тогда ребенка взял на попеченье дед. Так юное и то, чего почти уж нет, Друг к другу тянутся, — извечно их единство. Дед принял на себя заботы материнства. Старик стал матерью. Не странно ли? Ничуть! Когда ты жизненный заканчиваешь путь, Ты годен лишь на то, чтоб находить страданье И облегчать его, — и в том твое призванье. Кому-то надобно исполнить этот долг; Кому-то надобно следить, чтоб не умолк В нас голос жалости настойчивый и кроткий; Кому-то надобно голодному сиротке Найти кормилицу, и колыбель качать, И надобно любви ребенка обучать. Ведь должен кто-то быть, кто с малышом играет, Кому смеется он, кого он уважает. И вот, по мудрому велению творца, Дед заменяет мать, — похожи их сердца; Сочтя, что лишь зима пылать способна жаром, Бог мягкость женскую дарует людям старым. Итак, малютка Поль остался сиротой, И, полный прелести наивной и простой, Широко раскрывал он синие глазенки На весь огромный мир. И в маленьком ребенке Был ангел воплощен, создание мечты, С которым человек все общие черты Теряет, повзрослев. Дед понимал все это. О! Меркнущий закат влюблен был в луч рассвета! Ребенка дедушка принес в свой бедный дом, Стоявший на краю селения. Кругом — Луга, леса, поля, простор необозримый: Его заполнить мог один малыш любимый. За домом был разбит большой цветущий сад; Его настойчивый и нежный аромат Приветствовал дитя своим благословеньем: Ведь чувство зависти неведомо растеньям. Там яблони в саду и персики росли, Там ежевики ветвь спускалась до земли И преграждала путь; печальны, молчаливы, Над резвой речкою там наклонялись ивы; Там блики белые приковывали взгляд, Как плечи меж ветвей укрывшихся дриад; Там гимн ликующий слагали птицы в гнездах; Покоем, счастием там напоен был воздух; И в хор, где пели все живые существа, Вливала шелест свой зеленая листва. Рай — это песнь небес, торжественная ода, А на земле ее нам шепчет вся природа. И в дни, когда весна дарует счастье всем, Поль был как херувим, а сад был как эдем. В своей обители уютной безмятежной, Поль привыкал — увы! — к любви, к заботе нежной. Как хорошо в саду, в прохладе и тиши! Но если там еще — две чистые души, — Как радостно тогда! Так захотел создатель: Как подлинный поэт, как истинный ваятель, Он, сочетающий лазурь и облака, Соединил цветы, дитя и старика. Младенец и цветы — их сотворил всевышний Друг с другом схожими; старик при них не лишний. Представьте же себе смеющийся апрель, И солнце жаркое, и жаворонка трель, А на траве — дитя и старца. О, Вергилий! Увы! Недолог срок безоблачных идиллий! Поль хрупким родился и слабеньким. Как знать, Быть может ураган, уже унесший мать, За мальчиком ее внезапно возвратится? Над Полем, может быть, готова разразиться Неотвратимая, жестокая гроза. Кто выкормит его? И вот взята коза В кормилицы. Его молочный брат, козленок, Играя, прыгает по травке, и ребенок, Серьезно морща лоб, пытается шагнуть; Смеется дедушка: «Смелее! В добрый путь!» О крошки! Стул для вас — Харибда, камень — Сцилла, И все же некая таинственная сила Толкает вас вперед. Шатаясь и пыхтя, Отважно делает свой первый шаг дитя. Год — возраст храбрости, и страх ему неведом; Пред теми, кто растет, лежат пути к победам. Дитя шагнуло раз, другой; старик за ним; Малыш решителен, упрям, неутомим. «Смотри, не упади! Вот так! Возьми же руку!» И, ковыляя сам, дед помогает внуку. Вы посмотрите, как им хорошо вдвоем: Старик с улыбкою следит за малышом, А мальчик тянется вперед, и, горд успехом, Он оглашает сад своим счастливым смехом. О! Как художники бессильны — на холсте Изобразить звезду, что блещет в высоте, Как меркнет их талант перед небесным светом, — Так смех младенческий не описать поэтам; В нем воплощен покой, невинность, чистота, И нежность кроткая, и дерзкая мечта, В нем мудрость высшая неведенья святого. О, детский смех — само божественное Слово. Весь облик старика был величав и строг. Он был как вышедший из библии пророк. Но этот патриарх, годами убеленный, Был только дедушка, без памяти влюбленный Во внука своего. С благоговеньем дед Следил, как разума в ребенке брезжил свет; Дыханье затая, он слышал детский лепет, Угадывая в нем рожденной мысли трепет, Понятий и идей неверный, робкий взлет, Когда сознание день ото дня растет, Воспринимает мир все глубже, все чудесней И, слов не находя, должно излиться песней. С утра до вечера Поль что-то щебетал; Ребячий голосок был чистым, как кристалл, И песенкой своей веселой, немудреной Малыш пленял весь дом; а сад, шатер зеленый Из листьев и ветвей над мальчиком сплетя, Шептался с ветерком: «Счастливое дитя!» О да, был счастлив Поль, и, наслаждаясь счастьем, Он в доме царствовал с наивным самовластьем, А дед, как водится, был под его пятой Безропотным рабом. «Иди!» — он шел. «Постой!» — И дедушка стоял, покорный, добрый, старый… Тиран и подданный чудесной были парой. Гуляли весело средь голубиных стай, Среди цветущих роз они — январь и май, Двухлетний внук и дед восьмидесятилетний. Вдвоем им даже ночь казалась незаметней, — Во тьме всегда светил им дружбы кроткий свет. Любить и размышлять учил ребенка дед, Вселенной перед ним приоткрывая двери, А сам у малыша учился детской вере. Несли друг другу в дар два эти существа В них растворенные крупицы божества. Всегда и всё вдвоем — дела и развлеченья; Днем игры общие, а ночью — сновиденья; И комната была у двух друзей одна, Чтоб неразлучными быть и во время сна. А вот и азбука! Как нежно и как звонко Бесстрастный алфавит звучит в устах ребенка! Диковинный значок преобразился в звук, — Как умилен был дед, как восхищен был внук: Пред ними новый мир взаимопониманья! Как диалог их был доверья и вниманья Исполнен: «Берегись, мой мальчик, тут вода. Иди-ка лучше там. Не подходи сюда». — «Я вижу, дедушка». — «Ну вот, испачкал ножки». — «Ой, я нечаянно». — «Идем по той дорожке». И солнце, в небесах дневной свой путь чертя, Смотрело с нежностью на старца и дитя. А между тем отец, совсем забыв о Поле, Жил с новою женой, — как часто в сей юдоли Забвенью предают и мертвых и живых, — И новый через год сын родился у них. Поль ничего не знал; да и не все равно ли, Когда есть дедушка, чья жизнь, чье счастье — в Поле? Что нужно мальчику еще? Но умер дед.
***
Писанье говорит: когда на склоне лет Библейский патриарх готов смежить был вежды, Он близких призывал, и, разодрав одежды, Все плакали над ним. Но Поль был слишком мал; Он в безмятежности своей не понимал Значенья скорбных слов, когда, теряя силы, Дед говорил ему: «Увы! Мой мальчик милый, Разлука нам грозит, я вижу — смерть близка». Младенческой душе несвойственна тоска, И Поль в неведенье своем неомраченном Смеялся. Сельский храм со звоном похоронным Открыл свои врата. Немногие друзья, Родня покойного, — в толпе стоял и я, — Пришли проститься с ним. Священник престарелый Невнятно произнес напутствие, и белый Простой сосновый гроб крестьяне понесли На кладбище свое. Цветы вокруг цвели. Не странно ль, что цветы сопутствуют печали? Крестьяне шли молясь, иные же молчали. Дорога к кладбищу тянулась вдоль лугов, И кроткие глаза пасущихся коров, Казалось, на людей смотрели с грустью мудрой. В толпе за гробом шел малютка светлокудрый, А вот и кладбище — пустой клочок земли, Где только чахлые два деревца росли; Там не встречалось ни надгробий горделивых, Ни миртовых кустов, ни эпитафий лживых; То сельский был погост, одно из тихих мест, Где дремлющую смерть венчает скромный крест. Процессия вошла в церковную ограду. Сосредоточенно к печальному обряду Присматривался Поль. Ребенку не понять Намерений судьбы: дать жизнь, чтобы отнять. Увы! Спустилась ночь и навсегда затмила Едва на небеса взошедшее светило! В то время мальчику шел лишь четвертый год. «Негодный сорванец! Разиня! Идиот! Опять он тут как тут, гаденыш! Вон отсюда! Вон говорят тебе, не то придется худо! Вот я тебе задам! Проваливай в чулан! На хлеб и на воду! Урод! Лентяй! Болван! Он выпил молоко! Он мне испортил платье!» Кому вся эта брань, угрозы и проклятья? Тебе, мой бедный Поль. В тот самый день, когда Дед внука своего покинул навсегда, Пришли чужие в дом. Шел впереди мужчина, — Он Полю был отцом. Неся малютку-сына, За ним шла женщина. О женщина! О мать! Твоя душа светла: любовью озарять Ей предназначено людскую повседневность; Но как она черна, когда кипит в ней ревность! Поль был для мачехи — чужой, соперник, враг; Увы, не для него родительский очаг. Когда преследуют апостола, пророка, Тот знает хоть, за что его казнят жестоко. Но крошка… Почему, за что к нему вражда? И Поль не понимал. По вечерам всегда В постели плакал он, тихонько, безнадежно, Не зная сам о чем. И вздрагивал тревожно, Проснувшись поутру. О боже мой, к чему Родиться, если ты не нужен никому? Казалось, тьма его окутывала дома; Казалось, что заря с ним больше не знакома. Когда он подходил, «Пошел отсюда! Вон!» — Кричала мачеха, и в тень скрывался он. О, чудо мрачное, о, злое превращенье: Любимец, баловень — козлом стал отпущенья! С утра до вечера он слышал только брань. «Как он мне надоел! Осел! Грязнуля! Дрянь!» Для братца отняли у Поля все игрушки, Оставив сироте пинки и колотушки. Вчера лишь херувим, стал прокаженным Поль. Отец не защищал ребенка: до него ль Ему, влюбленному? Он на жену молился. И Поль привык к словам: «Ах, чтоб ты провалился!» Случалось, ругани неистовый поток Кончался ласкою. Не для него. «Сынок! Ты — радость, жизнь моя, мой маленький сыночек! Мне дал тебя господь, мой нежный ангелочек! Я больше не прошу у бога ни о чем. Ого, как он тяжел! Ты будешь силачом, Когда ты вырастешь. Взгляните-ка на крошку, — Ну, не красавчик ли? Дай, поцелую ножку. Любимый, как с тобой вся жизнь моя светла!» И, слыша это все из своего угла, Поль смутно вспоминал, что и его когда-то Ласкали так же, как теперь — меньшого брата. От страха съежившись, он жил один, в углу, И там же свой обед съедал он на полу. Увы, как одинок он в мире был громадном! И детство может быть, как старость, безотрадным. Поль думал и молчал. Не плакал он теперь. Он часто сумрачно поглядывал на дверь. Однажды он исчез. Был зимний вечер, вьюга; Крестьяне в двух шагах не видели друг друга, — Тут заплутался бы и взрослый человек. На детские следы ложился белый снег… Поутру мальчика искало все селенье; Деревню потрясло его исчезновенье. Тут кто-то, спохватясь, стал вспоминать о том, Что ночью будто плач был слышен за окном И крики «Дедушка!», — но ветру приписали Те звуки… Мертвого ребенка отыскали В снегу у кладбища. Как он нашел зимой Дорогу сквозь поля, окутанные тьмой? Морозом скованный, он переплет калитки Руками обхватил в отчаянной попытке Ее открыть. Он знал, что там скрывает ночь Того, кто мог один еще ему помочь. Поль долго звал его, но не было ответа: Дед слишком крепко спал. Так мальчик до рассвета Будил и звал того, кем был он так любим. Не разбудив его, уснул он рядом с ним.

СОЦИАЛЬНЫЙ ВОПРОС

О, горе слабого! О, всех надежд крушенье! Я встретил девочку — ужасное виденье! Ей нет пяти. Бредет, куда глаза глядят. Она в том возрасте, когда ребенок рад Игрушкам, нежности. Но их она не знает, И вид у ней птенца, которого терзает Злой коршун, Атласа придавленного вид. «О боже!» — девочка как будто говорит. Бог? Нет! Неведомо ей даже слово это. Красива и мила — ужасная примета! В лохмотьях, бледная, по улице она Бредет среди чужих, в себя погружена. Недетская тоска в ее широком взоре, И складки возле рта уж наложило горе. В невидящих глазах и тени мысли нет. То голод? Жажда? Страх? Ночь? Тяжкой скуки след? Придавлен мотылек, крыло уже не бьется… Вдруг слышен чей-то смех. То мать ее смеется. И эта женщина, чьим домом стал кабак, Как бы не хочет знать, что сквозь туман и мрак По грязной улице, в изодранной одежде, Босая, вся дрожа, изверившись в надежде, Проходит девочка — ее родная дочь. Так смотрят лишь на пса, что выгнан в холод, в ночь; Так розе червь порой противен безобразный, Хотя она сама покрыта слизью грязной. А в детстве и она такою же была… Камелией давно фиалка расцвела. Чтоб залучить гостей, она поет куплеты. И обе — мать и дочь — сейчас полуодеты. Одну раздел позор, другую — нищета. У матери на лбу ужасных язв черта. На улице порой глухими вечерами Случайно мать и дочь встречаются глазами. В одной прошедшее, грядущее в другой, Одна идет к заре, другая — к тьме ночной. О нищета! Дитя молчит, не понимая: Ужель та женщина ей вправду мать родная? Да… Нет… Прохожие, случайно встретив их, Не знают ничего о призраках ночных. Мать — порожденье тьмы, но ангел с чистым взором Не может быть рожден паденьем и позором. Увы, несчастное дитя бредет одно, Внушая ужас всем. В душе его темно. Мертва она? Жива? На это нет ответа. «Кто эта девочка? Ведь мать должна быть где-то?» — Так спрашивают все. Что знаем мы о ней? Но, молча хлеб схватив, она идет быстрей В каком-то забытьи по улицам проклятым. Мечтатель, вижу я, как в кулачке зажатом Сверкнули молнии, пронзив ночную высь. И, как у тех, над кем тюремный свод повис, Взор в небо устремлен, где меркнет позолота, Все существо ее в себе проносит что-то От гнета мрачного, что на душу налег, И с губ готов слететь мучительный упрек А город с башнями, лачугами, дворцами Пред воспаленными, незрячими глазами Встает видением напрасным, и она Не хочет замечать, презрения полна, Ни башен Нотр-Дам, ни сводов Пантеона. Она сейчас душой вне общего закона, Ей наши голоса невнятны — мрачной тьмой Рожденная, она скользит перед толпой Безмолвным призраком по улицам покатым. Что может ад вместить в единый малый атом Решать мыслителю! Я не глядеть не мог На порожденье зла, болотный огонек, Отчаянье в себе таящий с дня рожденья, Бредущий здесь в грязи, без слез и сожаленья. Медузою она глядит на этот свет И Немезидою в свои пять жалких лет.

из книги

«ВСЕ СТРУНЫ ЛИРЫ»

1888–1893

(посмертно)

НАДПИСЬ

Строитель создал храм пять тысяч лет назад В честь бога вечной тьмы, кому подвластен ад, Чтоб духи ужаса там жили в гневе лютом. А ныне — ласточки небесные живут там.

17 июля 1846

МАРАБУТ-ПРОРОК

Бежать за каменные кручи! Во глубину пустынь бежать! Уже на нас волной кипучей Идет бесчисленная рать! Она по всем морям пробьется, Все обойдет материки; Там бешеные полководцы И бешеные моряки. У них орудья на телегах Ползут в безмолвии ночей, И всадники в лихих набегах Летят как тысяча смерчей. И разъяренными орлами Они заклёкчут: «Мы идем! Мы поразим мужей клинками И женщин голодом убьем!» И видно их вооруженье, Блестающее в тьме ночной, И слышно их передвиженье, Рокочущее как прибой. И крылья их, крепки и быстры, Затмят раскраску облаков, Неисчислимы, словно искры От полыхающих костров. Идут со злобою звериной, С мечами острыми в руках… Не выходите на равнины! Не покидайте свой очаг! Уже военный рог по селам Рычит, неудержимо дик, И движущимся частоколом Проходит ряд железных пик. О, этот дым! О, скрип обозный, Их злая речь, их грубый смех! О, этот образ силы грозной И страшной пагубы для всех! Но наш господь, небес владыка, К ним обратит лицо свое — И от божественного лика Они падут в небытие!

5 августа 1846

ТАЛАВЕРА

(Рассказ моего отца)

Под Талаверою один я помню случай. Мы с англичанами вступили в бой кипучий И встретились в упор у крепостной стены; Мы с северной пришли, те с южной стороны. Ложбинка узкая делила два потока, Уже с утра шел бой упорно и жестоко, И сизые дымки, взметая пыльный прах, Пятнали солнца лик, застывший в небесах; И солнце, дымные преодолев преграды, И юно и старо, как песни Илиады, Видавшие бои, где бился Ахиллес, Как будто мстило нам и с высоты небес На тех, кто оглушен был воем канонады, Свинцовые лучи метало без пощады. Оно слепило нас, стремясь в единый миг Дополнить молнией раскат громов земных, И правило свой пир, зловеще лучезарно… Король испанский Карл и временщик коварный Годой — с британцами сумели нас столкнуть, Но климат здешних стран не нравился ничуть Ни им, ни нам. А день действительно был страшен: Кругом ни травки. Но ложбины край украшен: Там две-три сосенки невзрачные росли, И между них сквозил ручей из-под земли. Он, как летучий взгляд сквозь темные ресницы, — Сквозь камни, сквозь траву сумел вперед пробиться, И пограничная черта проведена. Быстрей, чем сеятель бросает семена, С британцами в упор схватилися французы. Зияли животы, как вскрытые арбузы, И плавали в крови и кости и кишки, А солнце лютое смотрело на пески. Штык, пуля, пистолет и пушка или пика — Нам это все равно, но вот жару стерпи-ка: Железу и свинцу никто из нас не рад, Но это только смерть, а жажда — это ад! О, эта смесь жары, и горечи, и пота! Но все же длилася кровавая работа, И озверело мы рубились. Груды тел Валялися в ногах у тех, кто уцелел, Немы и холодны, безжизненные камни… И тут-то ручеек блеснул издалека мне… Испанец, закричав: «Каррамба!», побежал К воде; ее уже британец оседлал; Француз кидается — один, другой, все трое; Вот на коленях все, уж речи нет о бое; Вот раненый ползет, чуть дышит, на локтях, И чокаются все водою в киверах… Тот говорит тому: «Твое здоровье, друже!» Так угощались мы, как в старину, не хуже. Хоть после этого мы снова в бой пошли, Но каждый чувствовал, что если короли Желают нас обречь на гибель и проклятья, То там, у бога, мы — между собою братья!

СОЛДАТУ, КОТОРЫЙ СТАЛ ЛАКЕЕМ

Солдат! Ты был суров и горд. Во время оно Быть может, лишь одна Траянова колонна, Чей мрамор сохранил великие дела, С твоей осанкою сравниться бы могла. Кудлатый мальчуган в деревне полудикой, Рукой великого ты к армии великой Был приобщен, и вот бретонский пастушок Сменяет на ружье кленовый посошок. И славный день настал, сраженья день счастливый, Когда под ядер треск, под грозные разрывы, Пред фронтом на коне воителя узрев, Ты вдруг почувствовал: в тебе проснулся лев. Ты львом был десять лет. Стремительным наездом Ты облететь сумел Берлин, Мадрид и Дрезден, И в этих городах от страха все тряслось, Когда ты площади пересекал насквозь, Напором боевым с ватагою победной; И грива конская тряслась на каске медной, И ты был впереди, ты расточал свой пыл, — Ты был могучим львом, ты властелином был! Но вот Империя другим сменилась веком, И лев становится обычным человеком… Жить стало нелегко, и все же нужно жить, И с голодом притом не хочется дружить. Обиды всё больней, всё горше неудачи; Дойдешь в конце концов до конуры собачьей! И, вот сегодня ты, увенчанный герой, Солиден, строг и сух, в ливрее золотой, Когда идут во храм сановные старушки, За ними шествуешь с болонкой на подушке И смотришь, как слюной собачий брызжет зев, А в сердце у тебя рычит имперский лев.

13 мая 1843

" Пятнадцать сотен лет во мраке жил народ,"

Пятнадцать сотен лет во мраке жил народ, И старый мир, над ним свой утверждая гнет, Стоял средневековой башней. Но возмущения поднялся грозный вал, Железный сжав кулак, народ-титан восстал, Удар — и рухнул мир вчерашний! И Революция в крестьянских башмаках, Ступая тяжело, с дубиною в руках, Пришла, раздвинув строй столетий, Сияя торжеством, от ран кровоточа… Народ стряхнул ярмо с могучего плеча, — И грянул Девяносто Третий!