Номер 19 исполнялся солистами на сцене, а хором за сценой. Мрачные и напряженные перед опасным предприятием, контрабандисты раскладывали небольшой костер и, то входя в шалаш, то покидая его, тут же переодевались и маскировали свой груз.

Вскоре Данкайро и Ромендадо уходили на разведку. Хозе подымался на пик для наблюдения за дорогой, Фраскита и Мерседес начинали гаданье. Кармен расхаживала позади в раздумье.

Гаданье было поставлено на четком и остром ритме всех движений: Фраскита была весела, Мерседес походила на черного ворона. Их гаданье все время приковывало к себе внимание Кармен; наконец и она принималась за то же. Разостлав на земле платок, полная мрачных предчувствий и какой-то трагической обреченности, она начинала гадать, как бы исполняя священный обряд. С последними словами о смерти она в ужасе закрывала карты платком и, полулежа на нем, вперяла глаза в одну точку.

После ухода контрабандистов появлялся горный проводник и приводил Микаэлу. Она давала монету, отпускала его и начинала свою арию-молитву перед крестом.

<Стр. 694>

Из речитатива номер 22-бис после первого такта выбрасывались одиннадцать, а на двенадцатом раздавался выстрел Хозе.

Во время дуэта Эскамильо спокойно сидел на камне, заложив ногу на ногу и покуривая сигару. Хозе беспрерывно горячился.

После ухода Хозе и Микаэлы Кармен подымалась на самую вершину скалы, следя за передвижением контрабандистов, как бы сменив Хозе на карауле. Она облегченно вздыхала, вытаскивала шпильки из прически и распускала свои великолепные волосы. Радость освобождения от опостылевшего ей Хозе наполняла все ее существо.

Декорация последнего действия, испорченная неудачными деталями, представляла двор цирка с его обычной жизнью во время боя быков.

В глубине были ворота, открывавшиеся на полную движения улицу, ведущую к подъезду цирка. Налево — будка Красного Креста с сестрами и носилками, рядом с ней часовенка, куда перед уходом на арену заглядывали цирковые артисты.

Во дворе толкались поклонники и поклонницы тореадоров, шныряли продавцы прохладительных напитков, апельсинов и газет. Зрители же цирка и вся знать с альгвазилом во главе проходили по площади. Ворота раскрывались только тогда, когда в цирк приезжали шикарные тореадоры со своими матадорами и дамами. При всех казавшихся натуралистическими деталях двуплановость действия, ослепительная красочность нарядов и яркое солнце придавали сцене необыкновенное оживление: все горланило, все ликовало. Декорация к тому же в точности копировала двор мадридского цирка.

Кармен провожала Эскамильо в часовенку, затем в цирк и направлялась к воротам, чтобы пройти к подъезду. Ее перехватывали Фраскита и Мерседес и предупреждали о близости Хозе. Кармен призадумывалась, но скоро брала себя в руки и, отмахнувшись от приятельниц, твердым шагом шла к воротам.

В поношенном плаще, в широкополой сильно надвинутой на лоб шляпе, с корзиной фруктов в руке, под видом бедного разносчика ждал ее у ворот Хозе. Он очень принижен, он умоляет, но выйти за ворота он все же не дает. Кармен не очень тревожится: предстоит неприятное объяснение, но ничего больше. Даже кольцо она швыряет

<Стр. 695>

в Хозе без особого озлобления: она разлюбила, и все тут.

Хозе уже давно держит нож в руке, но Кармен не верит в то, что он способен ее убить, —пусть же он больше не мешает ей пройти. Она рывком пытается столкнуть его с дороги, и тогда он вонзает ей нож в спину. Кармен хватается обеими руками за колонну, но силы ее покидают. Одна рука падает, тогда тело, скользящее по круглой поверхности, поворачивается, ноги сгибаются, и Кармен, сползая вниз, остается в полусидячем положении. Хозе как бы нечаянно толкает ее, и она падает навзничь. Тогда он снимает шляпу перед Кармен и отдается в руки толпы.

Сцена репетировалась бесконечное количество раз, так как Лапицкий хотел добиться, чтобы она не была грубо-натуралистична, и все же не одна из привезенных из Испании косынок темпераментными тенорами была превращена в клочья.

Как в первом сезоне наиболее дискуссионным было признано музыкальное толкование «Евгения Онегина», хотя самые ревностные хулители театра не могли все же отрицать, что в спектакле наличествует «русское общество пушкинского романа» и что большое впечатление производит «обдуманная декламация исполнителей» и т. д. и т. п., а наиболее благополучной постановкой первого сезона были признаны «Мастера пения», так во втором сезоне «Борис Годунов» вызвал яростные споры, а «Кармен» была единодушно признана исключительной победой всего нового направления ТМД.

Больше чем все предыдущие постановки, «Кармен» заставила самых яростных противников всякого «новшества» самым восторженным языком говорить об абсолютной гармоничности музыкально-сценического и творческого пафоса театра.

«Царство юного порыва и красоты силы, пусть жестокой» покорило все сердца. Оптимизм всей постановки заставил даже мрачного в своих суждениях Леонида Андреева воскликнуть:

«Кармен умерла, — да здравствует Кармен!»

Торжество нового рождения гениальной оперы «Кармен» не было омрачено даже нападками на действительно напрасно воспроизведенные в последнем акте санитарные носилки.

<Стр. 696>

* * *

Вокруг каждой премьеры ТМД велись яростные споры, не всегда объективные. Спорили прежде всего принципиальные адепты всяких новшеств и такие же принципиальные их противники.

Первые больше всего опирались на «сравнительный метод». Поводов для сравнения было много, так как большая часть ставившихся ТМД классических опер неоднократно ставилась в Мариинском театре и в Народном доме. Поклонники нового априори принимали с восторгом все, что было непохоже на старое, — независимо от степени удачи или неудачи. Вторые так же априори хулили все, что было ново.