Шрифт:
* * *
Что видит младенец, внесённый во храм?
Лишь Господа лик в золотом ореоле.
А свечи всё ярче, чем ближе к Престолу,
к алтарным вратам и священным дарам.
Дрожат, расплываясь в слепое пятно…
Душа переполнена истинным светом
и так беззащитна. Но пламя от ветра
надёжно укрыто и ограждено
рукой материнской. О, благостный миг —
дитя в кружевной ослепительной пене.
И молится рядом, упав на колени,
слепая старуха и нищий старик.
* * *
Глухие вологодские места.
Разграбленная церковь без креста
над тёмною водою. А в реке
гнилое дно — топляк на топляке.
Кругом растёт железо из земли,
как будто здесь бои недавно шли,
как будто здесь вчера прошёл Мамай
и даже Бог покинул этот край.
Оставил, отвернулся, позабыл…
Гляжу на свежий хлам среди могил,
на пыльную дорогу в никуда
и нет во мне ни злости, ни стыда,
ни жалости — что было, то прошло,
сошло на нет, в Онегу утекло
и вспоминать, наверно, ни к чему.
Но страшно жить, привыкнув ко всему.
* * *
Поэзия — это не поза,
не выход куда-то в астрал,
не сгусток рифмованной прозы,
а вовсе иной матерьял,
вбирающий всё без остатка.
Здесь музыке тесно звучать.
И мысль, изречённая кратко,
несёт суесловья печать,
и цвет не имеет значенья.
А всё же, порою, она
дарует нам новое зренье
и трогает душу до дна.
Не понят, не признан, не издан…
Да можно ль об этом всерьёз,
коль наши короткие жизни —
последний вступительный взнос
в игре, для которой с азартом
тасуется смысл бытия,
и только российская карта,
краплёная кровью, - твоя.
* * *
Похмелье затянулось, господа.
Мы забрели куда-то не туда.
Скажи, зачем я вновь припоминаю
дорогу, поле, избы в два ряда,
телегу у дощатого сарая,
мать-мачехой поросший косогор,
на спуске к речке порванные сети,