Однако попытка понять пушкинский свободный роман как историческую хронику ведет к существенным противоречиям и неразрешимым вопросам. Если Онегин, как считали большинство «счетчиков», родился в 1795 году и оказывается даже несколько старше поэта, то почему он никак не откликнулся на всеобщий подъем в годы Отечественной войны? Ведь в 1812 году герою должно быть уже 17 лет, и его ровесники не только, как лицеист Пушкин, провожали уходящих на войну, но активно участвовали в ней и даже брали Париж? Между тем об Отечественной войне автор вспоминает в седьмой главе, в связи с приездом в Москву Татьяны – и вне всякой связи с Онегиным. «Напрасно ждал Наполеон, / Последним счастьем упоенный, / Москвы коленопреклоненной / С ключами старого Кремля: / Нет, не пошла Москва моя / К нему с повинной головою. / Не праздник, не приемный дар, / Она готовила пожар / Нетерпеливому герою» (гл. 7, строфа XXXVII).

Аналогично обстоит дело с другим крупнейшим историческим событием пушкинской эпохи. В так называемой «десятой главе» изображается начало революционного движения, которое приведет к декабристскому возмущению, но имя Онегина там не упоминается. Более того, мы даже не знаем, как соотносятся эти чудом сохранившиеся стихотворные отрывки (Пушкин зашифровал их, и этот текст был расшифрован лишь в начале XX века) с текстом «Евгения Онегина». Их считали и фрагментами восьмой главы, и просто самостоятельным произведением, которое Пушкин начал писать а затем уничтожил. Утверждая, что Онегин обязательно должен оказаться на Сенатской площади, мы самовольно дописываем за поэта его произведение.

В любом эпическом произведении важно различать календарь (взаимосвязь воспроизведенных в произведении событий между собой) и хронологию (связь этих художественных событий с реальной историей, исторический контекст изображенного писателем мира).

«Евгений Онегин» – роман с замечательно точным изображением годового, природного цикла (возможно, в этом смысл пушкинского замечания «время рассчитано по календарю»: он говорит о временах года), но с особым отношением к истории.

Пушкин пишет не историческую хронику (как будущая «История Пугачева») и даже не исторический роман (к этому жанру принадлежит выросшая на основе «Истории Пугачева» «Капитанская дочка»), а роман свободный, роман в стихах.

Такой роман, помимо прочего, свободно обращается с историей. Воспроизводя множество передающих колорит эпохи деталей – лица, моды, предметы, даже новые слова, – Пушкин вольно располагает их в исторической рамке 1820-х годов, не привязывая к конкретным историческим событиям.

«Прежде всего в «Онегине» мы видим поэтически воспроизведенную картину русского общества, взятого в одном из интереснейших моментов его развития. С этой точки зрения «Евгений Онегин» есть поэма историческая в полном смысле слова, хотя в числе ее героев нет ни одного исторического лица», – заметил Белинский («Сочинения Александра Пушкина», статья восьмая). И конкретизировал свою мысль: «В двадцатых годах текущего столетия русская литература от подражательности устремилась к самобытности: явился Пушкин. Он любил сословие, в котором почти исключительно выразился прогресс русского общества и к которому принадлежал сам, – и в «Онегине» он решился представить нам внутреннюю жизнь этого сословия, а вместе с ним и общество в том виде, в каком оно находилось в избранную им эпоху, то есть в двадцатых годах текущего столетия».

Современный литературовед связывает пушкинский историзм с проблемой литературного рода: «В эпосе автор всегда занимает более позднюю позицию во времени по сравнению с описываемыми событиями. Будущее неведомо, в нем всегда есть элемент неопределенности. Прошлое – это все расширяющаяся область детерминированного, причинно обусловленного, упорядоченного, исследованного. Эпический автор поворачивается спиною к будущему, находясь в настоящем – некоторой точке, где будущее превращается в прошлое, – всматривается в прошлое и повествует о нем. Отсюда его «всезнание». Пушкин в «Евгении Онегине» добровольно отказался от этой привилегии эпического автора. В 20-е годы он пишет о 20-х годах. Время романа – не столько историческое, сколько культурно-историческое, вопросы же хронологии оказываются на периферии художественного зрения поэта» (В. С. Баевский. «Время в “Евгении Онегине”»).

Такой необычный замысел требовал и особой формы. «Евгений Онегин» создавался как своеобразный пушкинский дневник. «Главы романа писались с учетом того, что будут издаваться отдельно по мере их завершения. Кроме четвертой и пятой, все другие главы кончаются прощанием – с публикуемой частью романа, с читателем, с молодостью, с литературной традицией, с героями» (В. С. Баевский).

Относительно самостоятельными являются не только сами главы, но их внутреннее членение. Специально для романа Пушкин придумал особую строфу (теперь она так и называется «онегинской»). Четырнадцать стихов (самый большой объем в русской поэзии, равный классической твердой форме – сонету) четырехстопного ямба (самый распространенный размер в русской поэзии) четко членятся на три четверостишия и заключительное двустишие. В четверостишиях последовательно используются три распространенные в нашем стихе способа рифмовки: перекрестная, смежная и опоясывающая рифмы.

Эта строфа (ей написан весь роман, за исключением двух писем героев и песни девушек) довольно сложна и разнообразна, поэтому не утомляет читателя, как привычные четверостишия-кирпичики, и в то же время настолько велика, что ее можно воспринимать как особый фрагмент со своими темой и фабулой. «Каждая строфа «Онегина» это – почти самостоятельное стихотворение. ‹...› Строфа «Онегина» – это не только ритмико-синтаксическая, но и сюжетно-тематическая единица, ступень в повествовании, миниатюрная глава рассказа» (Б. В. Томашевский. «Строфика Пушкина»).