Один зуб вонзился в нижнюю губу, и Матчи закричала, как лошадь, а на свете ничего нет мерзостнее и глупее такого лошадиного вопля.

Карл вскочил на ноги — в глазах одно только разрушение. Он встал и башмаками наступил на спину Матчи, из губы которой хлестала кровь. Встал, взял тяжелый нескладный нож для колки растопок, лежавший под плитой, и бессмысленно всадил его в дверь. Так что потом едва вытащил. А вытащив, ударил им по кухонному шкафчику, сорвал ручки с радиоприемника, обеими руками смахнул посуду со стола, одним ударом расколол шкатулку с нитками, безумным движением вспорол оттоманку, изо всей силы стукнул по зеркалу над раковиной и ногами расшиб филенки двери.

Он открыл кран, пустил воду, сдвинул с места плитку и вдруг совершенно спокойно надел шляпу. Матчи между тем заперлась в уборной и через узенькое окошко взывала о помощи:

По-о-о-мо-о-гите!

Карл спустился по лестнице вполне спокойно, только несколько вяло. У всех дверей стояли хозяйки. Карл молча прошел через эти шпалеры. Любопытство, плохо скрытая радость и щекотное изумление проступали на лицах зевак. Внизу охнула дверь.

Вопли Матчи перешли в тонкий заливистый плач. Когда Карл вышел из дому, фрау Цирфус изрекла:

Этого следовало ожидать.

Карл больше не вернулся. И не прислал за своими вещами. Не захотел взять даже подтяжек и своего рабочего комбинезона, что, конечно, было бы вполне естественно. Его развели, но, разумеется, заставили платить. Как же иначе. И платить немало. Матчи принесла справку от врача, и даже судья покачал головой: можно же так отделать женщину. И не за что-нибудь, а просто со зла. Дочери она сказала, что отец уехал. А она упала и стукнулась о раковину, что было правдой.

Но Марилли была уже не так глупа, чтобы мгновенно 0бо всем не разузнать. И все-таки она качала головой и задумчиво говорила про себя:

Нет, мама, нет, так не годится.

Все это устроила Ханни Бруннер. В союзе с природой и склонностями Марилли. Когда кончилась история с Леонардом, вертихвостка призадумалась. Но думала она совсем по-другому, чем Лео и многие другие, мыслящие закорючками и спиралями. Марилли мыслила напрямки. И приблизительно так: теперь она уже хочет знать, из любопытства и потому, что Ханни и другие говорят, что это прекрасно. А все прекрасное у нее должно быть.

Многие девушки, так она читала в немудрящих книгах и слышала от разных людей, видимо, узнают это только в браке. Но она не хочет так долго ждать. Она считает, что неправильно заранее ничего толком не разузнать. Почему бы, собственно? Ей было сравнительно безразлично, от кого она об этом впервые узнает; но уж, конечно, она хотела такого, который не станет разводить сентименты. И с которым будет безопасно.

Вот до чего додумалась Марилли. И своими думами она поделилась с Ханни Бруннер. А так как та хотела, чтобы подруга от нее не отставала, то уже давно ломала себе голову, как ее на это толкнуть.

Она думала, прикидывала, размышляла, покуда ее мысль не зацепилась за слесаря Мюллера. Внезапно, как зацепляется платье за изгородь из колючей проволоки, тут уж и с места не сдвинешься.

И Ханни сказала Марилли:

Слушай-ка, я знаю одного.

Говори же!

Скажу, а ты испугаешься.

Не бойся, не испугаюсь.

Что ты скажешь насчет моего?

— Кого?

Ну моего, в мастерской.

Слесаря? — Марилли ничуть не удивилась.

Ну да, — подтвердила Ханни. — А ты ни чуточки не испугалась?

Чего мне пугаться, — ответила Марилли.

Она представила себе слесаря. Она встречала его сотни раз и с любопытством на него смотрела с тех пор, как узнала, что у него что-то есть с Ханни; но тем не менее точно не могла бы сказать, как он выглядит. Много есть таких людей, о которых не знаешь, как они выглядят, хоть и тысячи раз их видишь. Ну кто, например, знает цвет глаз дворника своего дома или на какой стороне носит пробор твой двенадцатилетний сосед?

Марилли попыталась отыскать портрет слесаря в картотеке своих впечатлений. Не потому, что хотела установить, нравится ли он ей. Это было не обязательно. Надо только, чтобы он не был ей противен. Но и влюбляться в него она тоже не собиралась. Ей хотелось совсем другого. И было сравнительно безразлично, зовут его Мюллером или чертом.

Ну да, этот Мюллер был ни то ни се. Ни красивый, ни урод, ни глупый, ни умный. Марилли это не беспокоило. Она сказала Ханни, чья нескладная, точно у мула, физиономия, сделалась вдруг нежно-розовой:

А как ты это устроишь?

Скажу ему и все.

И думаешь он согласится?

Еще бы, он ведь уж сколько раз мне говорил: привела бы свою подругу.

Так,— протянула Марилли.— Тогда ладно, скажи ему.

Такой вот разговор вели две девочки, которым вместе было чуть побольше тридцати лет. Они смутно чувствовали, что этот разговор нехороший и вообще ни в какие ворота не лезет. Но если бы можно было одновременно услышать все нехорошие, неподобающие разговоры, которые ежеминутно ведутся весьма уважаемыми женщинами или седовласыми мужчинами в столовках и в гостиных, в парках и в пульмановских вагонах, грохот прокатился бы по земле, в сравнении с которым все хорошие, чистые, утешительные разговоры, в одно и то же время воспаряющие к небесам, оказались бы робким шепотом.