— Твой батя всех погубил. Он виноват!

— Нет!

— Да! — рявкнул обидчик.

Остальные кивали молча, испепеляли взглядами. Но приблизиться и напасть не решались. Добря гордо вскинул подбородок, выдавил усмешку:

— Зато теперь ясно, в кого вы такими трусами уродились. Кабы ваши отцы не отсиживались, а сражались по чести…

— Мой батя погиб! — закричал рослый.

— И мой, — проронил кто-то из толпы.

— И мой не вернулся, — всхлипнул третий.

— Да пошли вы! — крикнул Добря.

Рослый оскалился, но сказал спокойным тоном, от которого даже солнце похолодело:

— Мы уйдем. Но тебе совет — на улицу не высовывайся. Бить будем всякий раз, как встретим.

Добре хотелось закричать, броситься на лгунов с кулаками, но те развернулись и зашагали прочь. А в спину даже последний предатель не ударит.

— Ничего, ничего, — пробормотал Добря. — Я вам ещё покажу и уши начищу, как следует. Вруны. Клеветники. Трусы!

Слухи о бойне в Рюриковом городе, да и в самом Словенске, что учинили мурмане Олега, разнеслись удивительно быстро. Уже к вечеру в избу нагрянул старший мамкин брат. Мужик простой, деревенский. Плечи до того широкие, что даже в дверь протискивался боком. Сам пахарь, ну и охотой изредка промышляет. Говорят, однажды медведя в чаще встретил, придушил косолапого.

Детвору мать из дому не выпускала, но и взрослые разговоры слушать нечего. Пришлось в дальнем углу ютиться. Младшие обрадовались неимоверно, давай на Добре виснуть, вопросами засыпали по самые уши. А сестра молчаливо вертела куклу, пусть и самая маленькая, а вперед братьев смекнула, что горе в семье, да такое, что словами не описать.

Добря терпеливо развлекал малолетних, истории рассказывал. Впрочем, у самого получалось не так интересно, как у батьки и деда, хотя деда мелюзга и не помнит. Мальчишки все на дядьку косились, ахали: какой огромный! Утомились только, когда за окошком ночь простерлась, уснули тут же, на полу. Добря подтащил одеяло, лег рядом, укутал всех.

Зажмурился крепко, поворочался для вида, даже засопел.

— Перебирайтесь снова в деревню, — шептал дядька. — Места вы немного занимаете, а из охламонов твоих добротных пахарей вырастим.

— Да куда… — горько вздохнула мамка. — Тут уж и хозяйство налажено, протянем как-нибудь. Только стыд похлеще дыма глаза выедает, не скоро народ забудет. На улицу выйти боюсь, пальцами тычут.

— Да… натворил Вяч делов…

— Он как лучше хотел. Думал, за правду сражается. А видишь, как вышло? Боги-то рассудили, что справедливость на другой стороне.

— А Рюрик-то в самом деле Вадиму голову оторвал?

— Да, живому. До сих пор перед глазами. А жить-то как теперь! — Она всхлипнула чуть слышно. — И Добря сам не свой теперь ходит.

— Добря сдюжит, — отвечал брат. — Он в нашу породу уродился.

— Кабы и вправду так.

— Вяч далеко пошел, не знаешь?

— Не знаю. Должно быть, далеко. На землях Рюрика ему житья не будет, значит, в другие земли отправился. Я спрашивала, куда пойдет, а он не ответил. Сказал, весточку пришлет, если все будет в порядке… Тяжко… Душа за него болит, больше, чем за детей.

— Я б на его месте в Киев отправился. Там земли чернее и князь, сказывают, добрый.

— Да разве ж в князе дело? Кто он там? Без рода, без семьи. Ни кола, ни двора… Сирота. А сколько до того Киева скитаться? Поди, до зимы не дойдет. А если не дойдет — перемерзнет. — Голос сорвался на писк, мамка всхлипнула: — И похоронить-то некому будет! И помянуть!

Снова завыла. Брат, как мог, успокаивал, по голове гладил, что-то шептал.

От пережитых несчастий сон навалился быстро, тяжёлый, как дурман. И сновидения пришли жуткие, все кровью залито, от края до края. Добря несколько раз просыпался — мамка с братом все сидели, говорили. Пытался послушать разговоры, но снова проваливался в тягучий, как вареная смола, сон.

На рассвете снова отправился по воду, сходил дважды. Пока шел, все надеялся увидеть мальчишек, что посмели так несправедливо отзываться о батьке. Но те, видать, обходили стороной — знать, не успеет вразумить вчерашних товарищей.

Пока мамка с дядькой чистили курятник, Добря вытащил из дальнего угла старую холщовую котомку, сложил в неё вторую рубаху, маленький топорик — тот, который отец подарил, завернул в тряпицу краюху хлеба. Ножик пришлось стащить, благо у них в доме ещё цельных два ножа — роскошь!