Не знаю, что со мной случилось, наверное, виной всему была кессонная болезнь, пусть и в самой легкой форме, но я разревелась, как какая-нибудь дурочка-школьница. Да, собственно, и монолог мой был настолько перенасыщен романтикой и максимализмом, что я сама потом удивлялась, вспоминая, куда подевались в тот момент мой рационализм и моя выдержка, мое понимание людей и внимательность к их психологическим реакциям.

Но самое удивительное, что и на Менделеева скорее всего действовала та же самая кессонная болезнь. Потому что он сделал удивительную для меня вещь. Он обнял меня за плечи. Прижал мою голову к своей груди, поцеловал в макушку и прошептал:

— Бедная девочка, как же тебе тяжело! Попадется мне когда-нибудь тот гад, который тебя обидел!

Мне стало удивительно хорошо. Так спокойно и защищенно я никогда еще себя не чувствовала. Со мной рядом был настоящий мужчина, готовый защищать и оберегать. А я была беззащитной маленькой девочкой, которой захотелось зарыться в крепкие надежные мужские руки, прижаться к пахнущей потом и силой мужской груди и не думать ни о чем — ни о предательстве, ни о том, что наверху штормит Каспийское море, ни о том, что нас унесло далеко на юг и неизвестно, чем все это закончится и закончится ли когда-нибудь вообще. Мне ни о чем не хотелось думать. Хотелось только, чтобы состояние покоя в кольце крепких рук длилось бесконечно, давая возможность чувствовать себя слабой, беззащитной женщиной, которая надеется не на свои силы, а на крепкого мужчину рядом с собой.

Мне очень хотелось спать, и я заснула в объятиях Менделеева, который еще что-то тихо и ласково бормотал мне на ухо, но что — я уже не слышала, а лишь улыбалась во сне…

Насколько бывает неприятным неожиданное пробуждение, я узнала, едва сильный толчок встряхнул наш «Скат» и буквально подбросил меня кверху. Я грохнулась на пол и застонала — не столько от боли, сколько от необходимости возвращаться из сладкого и спокойного сна в жизнь, полную проблем и неразгаданных загадок.

Наш аппарат трепало и крутило из стороны в сторону так, что он вертелся, будто волчок. В иллюминаторы пробивался слабый свет встающего низко над гористым берегом солнца. Ветер стал значительно слабее, но все еще гнал волну, которая бросала наш «Скат», плохо приспособленный к надводному плаванию, из стороны в сторону и то и дело пыталась перевернуть нас вверх дном. Только балластные камеры, полностью заполненные водой, придавали нашему аппарату устойчивость ваньки-встаньки, и мы не переворачивались. Но болтало нас немилосердно! Хуже всех, конечно, приходилось Менделееву с его сломанной ногой.

— Немедленно ответьте, что это за берег? — потребовал Анохин, которого тоже разбудил толчок, настигший наш аппарат, едва Менделеев вывел его на поверхность. — Куда вы меня завезли? Я протестую! Это произвол! Я требую, чтобы меня высадили в Красноводске! Я буду жаловаться на вас Генеральному прокурору! Я…

— Ты сейчас заткнешься, — перебил Менделеев. — Или я высажу тебя прямо здесь, и добирайся тогда вплавь до своего Красноводска!

Анохин примолк, хотя и продолжал возмущенно сопеть. Я обратила внимание, что он ни разу так и не вылез из своего угла между приборами, будто яйцо там высиживал или прятал что-то под задницей.

Однако меня тоже чрезвычайно интересовал вопрос — что это за берег мелькает в иллюминаторе?

— Где мы, Николай Яковлевич? — спросила я, испытывая почему-то неловкость.

О том, как я заснула и вообще чем закончился наш недавний с ним разговор, как ни старалась, вспомнить я не могла. Но чувство неловкости как-то с этим было связано.

Он посмотрел на меня через плечо, и я уловила, что и он смущен чем-то, но спросить напрямую — чем, я, конечно, не могла…

— Насколько понимаю, ветер не менял своего направления… — ответил он на мой вопрос.

— Ветер все время дул северный! Я хорошо это помню! — подал голос Анохин. — Мы должны были оказаться намного южнее Красноводска. Тогда что это за горы на горизонте? Насколько мне известно, в Туркменистане есть только Копетдаг, но его невозможно увидеть с моря.

— Так это и не Копетдаг, — подтвердил Менделеев. — Да и не Туркмения вовсе. Это Эльбурс.

— Вы меня за дурака не держите! — возмутился Анохин. — Это не может быть Эльбрус. Он слишком далеко от Каспийского моря.

— Я сказал Эльбурс, а не Эльбрус, — возразил Менделеев. — А самая высокая гора, что посередине хребта, — вулкан Домавенд… А теперь заткнитесь, Анохин. Нам придется открыть верхний люк, поскольку дышать здесь уже практически нечем.

После его слов я почувствовала, что и в самом деле почти задыхаюсь. Кислорода у нас в аппарате почти не осталось, а от перенасыщенности углекислым газом отчаянно болела голова.

«Но если мы откроем верхний люк, нас при такой качке и волнении на море просто начнет заливать. И через некоторое время „Скат“ пойдет ко дну! А до берега придется добираться вплавь… Сколько тут примерно? О господи! Километров десять, не меньше! Я же столько просто не осилю! Да и Менделеев со своей сломанной ногой — как он доберется до берега?»

— Анохин, вы умеете плавать? — спросила я.

— Какое это имеет значение? — вновь начал скандалить тот. — Вы что, хотите выбросить меня за борт? Это вам не удастся! Я буду сопротивляться! Вы не имеете права! Вам это даром не пройдет! Решили от меня избавиться? Не выйдет! Я никуда отсюда не уйду!

— Вы сами первым выскочите наружу, как только «Скат» начнет тонуть, — отозвался Менделеев. — И хватит базарить, как лоточница, у которой украли пачку сигарет! Тоже мне — пилот второго класса! Не позорьте Санкт-Петербург! Помолчите хотя бы!