Смятая рукопись

Аннотация

 

 Работа посвящена жизни и творчеству советского поэта-фронтовика  Бориса Смоленского (1921- 1941).

Людмила Логвинова Смятая рукопись (Борис Смоленский) «ЛоТоС» Бориса Смоленского (1921- 1941). Автор – Людмила Логвинова – Адрес для писем – Печать: Mandarin, Израиль, Нетания, hazuran д.4 Телефон: 0544564990, 0544564990 Смятая рукопись. Борис Смоленский _______________________________________________________________________ Найди на рукописи смятой Клочки слепых бессвязных строф. Так пахнут тишиной и мятой Полотна старых мастеров, Так слову душно в тесной раме, Так память — зарево костра, Так море пахнет вечерами, Так морем пахнут вечера. Б.Смоленский,194 [1] 1. «Серебряный век» поэзии закончился трагически – вместе с закатом Российской империи. Сокрушающая ломка традиций русской культуры, как и человеческих судеб, оставила после себя развалины, пни – на месте леса. Русские поэты – коронованные и некоронованные. Жертвы «превентивных мер» начала 20-х годов. Эмигрировавшие из страны добровольно или вынужденно. И те, кто остался на родине. «Тоска, ужас, покаяние, надежда», которые они переживали, – это личное. И все же, пока есть выбор, жизнь продолжается. К тому времени уже известный русский поэт, Александр Блок, восприняв революцию как «торжество свободы», отказался от эмиграции и, более того, стал работать в различных учреждениях новой власти. Сам потомственный интеллигент, он, естественно, понимал глубину их духовного кризиса, надлом, произошедший вследствие октябрьских событий. В 1918-м году А. Блок обратился именно к интеллигенции, чье положение при новом социальном строе оказалось неоднозначным и, более того, ненадежным. Им, носителям русской культуры, трудно было пересесть в поезд, грохочущий по новым рельсам – пути, им незнакомому, настораживающему, вызывающему неприятие. Не случайно писатели вызывали особую тревогу Александра Александровича. Он горячо призывал их «слушать ту великую музыку будущего, звуками которой наполнен воздух», своим голосом разорвать «гнетущую тишину», используя свое «уменье, знанье, методы, навыки, таланты»[2]. Однако невозможно «жить в обществе и быть свободным от общества». Молодая Советская Республика выдвинула задачу классовой борьбы, как первостепенную. При этом в «битву» вовлекалась и культура. Пролеткульт, образованный после Февральской революции 1917-го года, действовал под лозунгом: «Искусство прошлого – на свалку!» Его идеологи категоричны: «любое произведение искусства отражает интересы и мировоззрение только одного класса и поэтому непригодно для другого»[3]. Так была решена судьба «буржуазной литературы», к которой были отнесены произведения литераторов, создававших свои произведения до революции. И, следовательно, оказалась предрешенной их дальнейшая участь. Отражая гегемонию пролетариата, литературные манифесты писательских объединений 20-х годов определяли место современной литературы в условиях классовой борьбы. Не больше, не меньше, как стать действенным коллективным орудием, которое «организует психику и сознание рабочего класса и широких трудовых масс в сторону конечных задач пролетариата, как переустроителя мира и создателя коммунистического общества»[3]. Для обеспечения выполнения идеологических задач в 1922 году был учреждён Главлит – цензура художественных произведений. Все возникшие после революции литературные объединения, отличавшиеся друг от друга, к тому же неподконтрольные центральной власти, в 1932 году ликвидировали. В 1934-м году состоялся Первый съезд писателей СССР, утвердивший единый для всех метод художественного творчества – социалистический реализм, идейное содержание которого определял марксизм-ленинизм. Таким образом, литературе на последовавшие десятилетия был задан режим монотонности, happy end по-советски. Радикальная идеологизация и политизация пролетарской литературы привели к невосполнимым утратам в поэзии, из века в век занимавшей ведущее место в русской культуре. Отмеченная в своей истории золотым и серебряным веком, отечественная поэзия, по сути, была уничтожена в 30-х годах XX века, как классово чуждая пролетариату. К сожалению, постепенный уход поэтов, а значит, и ослабление их влияния на духовный мир читателя, явился закономерным следствием социальной революции: в общественную жизнь были вовлечены миллионы рабочих и крестьян, в своем большинстве неграмотных или малограмотных. Несмотря на то, что в декабре 1919-го года Совнарком принял декрет «О ликвидации безграмотности в РСФСР» и в дальнейшем активно велась работа по его осуществлению, к 1926 году СССР по уровню грамотности занимал лишь 19-е место среди стран Европы[4]. Наличие огромной массы неграмотных людей – наследие дореволюционной России, преумноженное самой революцией, гражданской войной, а затем участием в восстановлении народного хозяйства. Как следствие низкой грамотности – отсутствие читательской аудитории, потребителя художественной литературы. Народу, в основной массе, был понятен язык «агиток», стихи-речевки, стихи-воззвания. Но необразованные люди были глухи к поэзии, потому она не представляла для них никакой ценности. И все же именно поэты пошли «в народ». Александр Блок – первый из когорты «серебряного века», принял революцию, как созидающую силу, способную осуществить вековые надежды русской интеллигенции. За ним последовали Валерий Брюсов, Владимир Маяковский, Сергей Есенин. Все они – Поэты! Таково их предназначение в истории литературы: не проза, а поэзия, с ее лирическим героем, незамедлительно и страстно отозвалась на «музыку» революционной бури. Во исполнение решений ВАПП, литература распахнула двери пролетарским поэтам. По временному промежутку это был своего рода «мостик» между прошлым и будущим русской просодии. Но «в неизбежном столкновенье / Два века бились за свое». Так, в1921-м году вышел сборник стихов Анны Ахматовой "Подорожник", в 1922 году –"Anno Domini", ее пятая книга, однако вскоре поэтесса стала «подцензурной», запрещенной к печати. При этом тиражировали новых авторов из пролетарской среды, которые являлись создателями «своей художественной литературы как могучего средства глубокого воздействия на чувственные восприятия масс»[3]. Тема их творчества была созвучна времени больших перемен и являлась «механизированным коллективизмом». Упрочилось словосочетание «пролетарские поэты», которых власти всячески поддерживали, в отличие от носителей «старой культуры» и новокрестьянских поэтов. Так русская культура получила «классовый» признак идеологии и, следовательно, направление развития. Тем не менее, поэзия 20-30-х годов XX века еще хранила отблески классической. Однако полифония, созданная творчеством Н. Гумилева, А. Блока, И. Северянина, В. Маяковского, В. Хлебникова, Д. Хармса, А. Введенского, С. Есенина, Н. Клюева, А. Крученых, Э. Багрицкого, М. Волошина, М. Кузмина и др., затихала вместе со смертью поэтов либо была заглушена залпами соцреализма. Так, в Декларации пролетарских писателей «Кузница» подчеркивалось, что они выступают «против пустозвонства, стихачества и рифмачества», «словесных бездушных фокусов», «индивидуалистических мигов и настроений». Из творческих наработок поэзии были исключены школы имажинистов, символистов, футуристов, как классово чуждые явления. Прежде всего, литературе вменялось служение делу пролетариата, программе партии; задача ее – отражение и воспевание Октября, грандиозности событий, социальных перемен, происходивших в стране. Не случайно креп голос агитатора – горлана и борца, заглушая мягкую тональность, яркую образность, ритмы и рифмы «старых поэтов». Поэзия, как и литература в целом, не избежала политизации. И это незамедлительно отразилось на ее уровне: множество стихов и почти полное отсутствие поэзии. Хотя А. Блок еще в 1919-м году в статье «Интеллигенция и революция» предупреждал писателей об этом: «если они делают политику, то грешат против самих себя, потому что " за двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь": политики не сделают, а свой голос потеряют»[2]. Однако, вопреки его мнению, именно писатели и поэты надолго стали идеологическим «оружием» власти, формируя мировоззрение народа в нужном направлении. С наступлением тоталитаризма «я», прежде индивидуальное, самостоятельное, передававшее интимные чувства, стало чуждым торжествующему, коллективному «мы». Резко осуждались авторы, «тесно связанные по своей психике с прошлым». В поэзии все надсаднее звучала неопатриотическая тема. Революционная романтика обрела характер «трибунной», «баррикадной» – одобренной идеологами культурной революции. Наступила пора «потрясающей открытой грандиозности, не знающей ничего интимного и лирического». Поэты обязаны быть, как все, – «винтиками» системы. «В классовом обществе художественная литература служит задачам определенного класса. И только через него — всему человечеству»[3]. Но не все готовы шагать строем, в ногу, «левой, левой». Были те, чьи мысли и творческие искания не укладывались в «прокрустово ложе» догматов пролетарской литературы, «которая организует психику и сознание рабочего класса и широких трудовых масс»[3]. Те, кто посмели иметь свой голос, были обречены: около четырехсот поэтов распяты при одобрение «сознательных граждан». Их обвиняли в участии в заговорах, шпионаже, подготовке к диверсиям, распространении вредных идей, одним словом, объявляли «врагами народа». Оклеветанные «праведниками». Принесенные в жертву кремлевскому Молоху. Расстрелянные, сосланные в лагеря, как преступники, и умершие там. Похороненные в безвестных могилах. Не дописавшие стихов. Не успевшие протянуть руку молодому племени поэтов. Жизнь продолжалась: поднялись, вставая во весь рост дети, родившиеся в 10-20-х годах 20-го века. Поколение, которому выпала короткая юность и стремительное взросление на фронтах Великой Отечественной. Поколение, успевшее вытолкнуть в жизнь молодых поэтов, одним из которых был Борис Смоленский. Первое поколение граждан СССР. Пионеры во всем. Вера родителей в построение невиданного прежде общества, их энтузиазм стал верой детей, определив их судьбы. Они – поколение, избавленное от груза "пережитков" старого общества, и стремительно меняющееся настоящее – их будни. Но если личность молодого гражданина формировалась на фундаменте, заложенном отцами, и оба поколения были объединены духом времени, то в поэзии, как творчестве, они были одиноки. Трудно начинающим поэтам, тем более что на 20-30-е годы прошлого века пришелся не только раскол русской литературы, как следствие социальных предпосылок. Молодые поэты оказались, по сути, в культурной изоляции, в «подвешенном» состоянии: далеко под ними – лишь «кирпичики» от разрушенного многовекового фундамента русской поэзии. Но время торопит вперед – нужно идти. И поэты из поколения 10-20-х годов действительно начинали с нуля и без какой-либо поддержки со стороны. Они сами вспахивали и засевали целину, сами приходили к пониманию стихосложения, сами создавали свою «музыку», которая врывалась в монотонный поэтический мир звучными аккордами. Но редакторы, исповедуя пролетарскую идеологию, не принимали всерьез молодых, безвестных. Как и во все времена, поэты опережали календарь эпохи: еще не родился их читатель. Поколение, прошедшее «огонь» революционных битв, но в массе своей малообразованное, оказалось совершенно неподготовленным, чтобы принять гармонию поэзии. Хотя молодые, случалось, писали пафосные, созвучные «громкому» времени произведения, но все же лирический герой, далекий от выполнения требований «"идеологического" действия», пытался высказаться, прежде всего, о своем внутреннем мире, о том что "бродяжит в крови», о своих переживаниях, о миропонимании юноши, «уже не мальчика», вступающего во «взрослую» жизнь. Творчество начинающих поэтов второй половины 30-х годов, в числе которых были Николай Майоров, Павел Коган, Михаил Кульчицкий, Борис Смоленский, имело свою особенность: молодому лирическому герою был интересен внутренний мир человека, современника, и в меньшей мере – внешнее, грандиозное, парадное, но обезличенное. Лирика молодых поэтов – отражение чувств, спроецированных другим временем, нежели у классиков русской просодии. Они сами приходили к своему мироощущению. Сами, экспериментируя с формами, стилистическими фигурами, ритмами, на ощупь старались найти близкую себе систему стихосложения. Для них поиск – естественная составляющая процесса взросления. Поиск жизненной позиции и поиск своего почерка определили массу «атома» личности, энергия которого до поры оставалась скрытой. Удивительно: как быстро взрослели «мальчики державы», готовые не только поднять «паруса», но и пойти воевать за свою страну. Они успели сделать лишь первые шаги на пути в литературу. Незамеченные «руководителями», писали так искренне, без оглядки, как никто после них. Именно они вдохнули воздух свободы, и свободными были их слова и поступки. Их мироощущение, эмоциональные порывы, оптимизм и уверенность в будущем – естественное для 16-20-летних – не были искажены «кривыми зеркалами» истории. Стена пропаганды отгородила молодежь от ужасающей действительности масштабных репрессий и всевозможных «перекосов». Возможно, поэтому они – то единственное поколение идеалистов, без скепсиса, искренне воспринимавшее все, что говорилось с трибун, еще не знавшее, что есть две правды: «для себя» и «общепринятая». Мы, привычно называем их романтиками. Они же не пользовались этим словом применительно к себе. Все, что делали, все, что писали, все, о чем пели, – это их жизнь, их понимание жизни, ими намеченный маршрут. Не примерка к жизни, а Жизнь. «Романтика ни при чем – этим глупым словом меня будут попрекать всю жизнь, как нищего коркой хлеба. Разве в этом дело?!» – писал Борис Смоленский[5]. Юноши и девушки предвоенной поры видели грандиозностью свершавшихся событий, современниками которых являлись. Оптимизм, свойственный молодым, подпитывался энергией отцов. Родина для них не слово «вообще» – их мир, защищать который – долг мужчины. Проблемы старшего поколения? Что юноши успели увидеть и осмыслить? Молодость торопится вперед, поскорее вырасти из детских «штанишек». Едва окрепли крылья – «птенцы» 10-20-х годов покидали «гнезда». Горячая песня бродяжит в крови, Горячими зорями мир перевит. Кто вышвырнет двери, кто в ветер поверит, Кто землю тугими шагами измерит, Кому не сидится под крышей – вперед! Срываются птицы в большой перелет. Смелые, бесшабашные, авантюрно-оптимистичные, свободные в мыслях, сильные духом, молодые не испытали страха, который вошел с «большим террором» в повседневную жизнь их родителей. Несомненно, они уже слышали о «врагах народа». Но вера в идеал, как свежий ветер, наполняла паруса судеб. Крепла убежденность: только в их стране «вольно дышит человек». Моральная готовность к защите Родины – еще одно отличие того поколения. Возможно, психологически они взрослели быстрее, чем нынешние, и слова агитационной песни-призыва отражали их миропонимание: Если завтра война, Если завтра в поход, – Будь сегодня к походу готов! 2. С эпохой нас связала Немногословная мужская дружба – Я не люблю ей льстить в глаза. Зачем? Она прекрасна и без славословий Суровою мужскою красотой. Анализируя творчество молодого автора, следует обратить внимание на роль книги в процессе становления Бориса Смоленского, как поэта. По воспоминаниям Б.Т. Грибанова[8], в семье Смоленских книги не просто любили и читали – собирали домашнюю библиотеку. Спустя десятилетия, став известным, писатель не забыл, что роман «Как закалялась сталь» он получил из рук Бориса. Интересно его свидетельство, касающееся культа книги в доме Смоленских: «А когда я впервые пришел к ним в дом, то поразился обилию книг. Были собраны все академические издания, в том числе и выходившие тогда тиражом в три и пять тысяч»[5]. Позже, уже в армии, Борис не расставался с книжечкой стихов В.Хлебникова. Книги. Вероятно, благодаря им, юноша получил глубокое гуманитарное образование именно дома: книги ввели его в мировую культуру, познакомили с основами эстетики творчества. Предполагаю, что читал он не только стихи, но и прозу Александра Блока, стоявшего у истоков советской литературы (умер через две недели после рождения Бориса). Допускаю, что останавливался на строчках: «Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни: все или ничего; ждать нежданного; верить не в «то, чего нет на свете», а в то, что должно быть на свете; пусть сейчас этого нет и долго не будет. Но жизнь отдаст нам это, ибо она — прекрасна» [2]. Начало творческого пути Бориса-поэта – само воплощение мысли Поэта Блока. Влюбленный в море, Борис не мог не проникнуться романтикой произведений Александра Грина. Пережитое фиксировалось памятью и отзывалось мыслями. Восемнадцатилетний юноша писал: «Грин потрясает тонкостью чувствования. Его сюжет – это не исследование внешних событий, а психологическая запись, преломленный мир… он просто заставляет мысли жить человеческой жизнью»[5]. Стихотворение «Потерян ритм» датировано1938-м годом. Его лексика наводит на мысль о знании молодым автором теории стихосложения, терминов, присущих поэзии: ямб и хорей, аллитерация, строфы, образ. Использование приема антитезы: «дыханье для стиха» и «проза – необъятней катастрофы» подчеркивает тему стихотворения. Перепев «стихов, стишонок и стишат» представляется эхом «Заклятия смехом» В.Хлебникова (а это, в свою очередь, наводит на мысль об интересе начинающего поэта к творчеству реформиста русской поэзии). Кроме того, стихотворение богато метафорами с использованием глаголов и отглагольных форм, обозначающих перемену состояния («биться», «стихать», «заплещут», «развертывало», «швыряя», «отлиты», «мешают»). Олицетворения служат усилению выразительности и динамичности текста. Что ни напишешь, что ни говори, А сердце не заставишь биться ямбом. Зарницы на заре начнут стихать, Под ветром тучи низкие заплещут. Но где найдешь дыханье для стиха Такое, чтоб развертывало плечи? И как ты образ там ни образуй, Швыряя медяки аллитераций - Но где дыханье, чтобы как грозу, Чтоб счастье – и не надо притворяться? Пусть для стихов, стишонок и стишат Услужливо уже отлиты строфы – Анапесты мешают мне дышать, А проза – необъятней катастрофы... В стихах и письмах Борис Смоленский упоминает о зарубежных писателях, композиторах, художниках: Гарсии Лорке, Стендале, Франсуа Вийоне, О’Генри, Крейслере, Листе, Моцарте, Сальери, Пикассо. Исходя из этого, можно предположить, что юноша, тем более, знал творчество русских прозаиков, поэтов, композиторов. Возможно, именно книги стали учителями Бориса-поэта. И сегодня стихи молодого автора увлекают своей жизнеутверждающей мелодией. Они не отшлифованы, не чувствуется «школа», не заметна «правка» опытного учителя – автор лишь успел записать ту музыку жизни, которая слышалась ему из глубин. Все, казалось, еще впереди. Но приближались «сороковые роковые». И будет прочерчена линия, соединяющая Александра Пушкина, Михаила Лермонтова, Александра Блока и молодых поэтов, погибших в годы Великой Отечественной войны. Каждое из этих поколений, каждое из имен идентифицируется с определенной эпохой в развитии русской поэзии. Борис Смоленский. Один из многих, начавших путь в поэзию в середине 30-х годов. Один из всех, кто шел через кромешный ад войны, не отвернувшись, не прячась за чужие спины. Хронология стихотворений молодого поэта коротка, как и его жизнь. Первое из дошедших до нас – «Моя песня бредет по свету...» – датировано 1936-м годом, последние – 1940-м. Всего пять лет. Пять лет – много или мало? Пять лет – четверть прожитой им жизни. Борис навсегда остался в памяти матери двадцатилетним. Один из миллионов тех, «которые умерли очень молодыми», «на заре или ночью, неожиданно и неумело». Время взросления, становления характера Бориса Смоленского, проба пера поэта пришлись на годы, ставшие вехами мировой истории. 1936-й. Впереди пять лет жизни. События в Испании, имевшие вначале местное значение, вызвали затем общественно-политическое землетрясение в европейских государствах. Победа "Народного фронта" на выборах в кортесы – «Над всей Испанией безоблачное небо» – военный мятеж – гражданская война – фашизм. Война, локальная, далекая от границ СССР, тем не менее, коснулась соотечественников Бориса. «Но пасаран!» – повторяли вслед за Пассионарией военспецы, летчики, интербригадовцы, спешившие на помощь осажденному Мадриду. Борис в то время жил в Новосибирске, куда переехала семья Смоленских. Отец – самый близкий человек, не только дал жизнь, но и заразил сына Жизнью. Ошеломило известие – погиб Федерико Гарсия Лорка. Борис написал письмо в Москву с просьбой послать добровольцем в Испанию и стал изучать испанский язык. (Позднее принялся за переводы стихов Лорки и начал работу над поэмой, посвященной поэту). 1937-й. Год шестнадцатилетия Бориса. Арест отца стал для него неожиданностью. «Враг народа»? Он, самый близкий ему человек? Он, возглавлявший отдел «Комсомольской правды», затем работавший в Тифлисе, редактировавший газету в Новосибирске? Он, с кем Борис побывал на Урале и Кавказе, в Сибири и Карелии? Он, кто «долго жил на море, ходил в плаванье вокруг Европы» и от кого сын унаследовал тягу к морю? Ошибка, разберутся… О дальнейшей судьбе отца сын ничего не знал... В Сталинских расстрельных списках есть запись: «Новосибирская область Список лиц, подлежащих суду Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР от 19 апреля 1938 года Сталин, Молотов, Каганович, Жданов» Двадцать вторым в списке значится «Смоленский Моисей Пантелеймонович. г.Новосибирск. 1-я категория»[6]. Отец. 1-я категория – высшая мера наказания. Борис не знал. Из нескольких десятков сохранившихся стихотворений Бориса Смоленского лишь три датированы 1937-м годом. Одно из них – «Листья все сорвало, в грязь швырнуло, в лужи...» Листья все сорвало, в грязь швырнуло, в лужи, И гуляет ветер по дорожкам сада. Вместо звёзд – туманы, Вместо солнца – стужа. Это так и надо. Ложью, грязной, глупой, никому не нужной, Встала предо мною серая преграда. Вместо грез – туманы, Вместо ласки – стужа. ...Это все так надо. Читая, трудно не заметить нехарактерное для юноши пессимистическое настроение. В стихотворении одна доминанта: грозный колокол судьбы зловеще звонит над головой, не убежать, не спрятаться от гула. Ощущение читателя: перелом, начало нового этапа жизни: по ту сторону стены привычный уютный, теплый мир, по эту – неприкаянность, холод, неизвестность. Антитеза создает зримый образ душевного потрясения. Всё изменилось: вместо живых листьев на деревьях, звёзд, солнца, грёз, ласки – листья, сброшенные в грязь и лужи, туманы, стужа. Осенняя стужа, туман – явления природы. Ложь и туман, неопределенность – в реальной жизни Бориса. Линия раздела – ложь. Ложь, которую юноша бескомпромиссно назвал «грязной, глупой, никому не нужной». И все же слышится не крик, а вздох: «…Это все так надо». Там, по ту сторону, – жизнь продолжалась… 1938-й, 39-й, 40-й – отсчет уже шел: три, два один … Время взросления, становления личности Бориса Смоленского. Для юноши, наделенного поэтическим даром, художественным воображением, к тому же склонного к размышлениям, «вжиться» в мир не просто. Выбор сделан: две стихии – море и поэзия, или поэзия и море. Но остаются вопросы – к себе. Многое нужно успеть: осознать свое место в жизни, испытать свои силы, осмыслить цели, пережить юношескую любовь. Вопреки жестокой судьбе, сумел. «Иногда, когда я оглядываюсь назад, я удивляюсь: сколько я успел впихнуть в эти 20 лет, – любому хватит на 30!..» – писал Борис накануне своего двадцатилетия. Ленинград, Москва, Карелия. Нева и Кольский залив. Друзья давние и новые. Море и поэзия… Биография Бориса Смоленского краткая, многое нам неизвестно. Стихи – своего рода поэтический дневник, благодаря им не только слышишь голос поэта, но и представляешь его характер. В восемнадцать-двадцать еще не врут, еще верят в идеалы, еще исполнены душевных сил и ожиданий «все получится!». Так же, как и автор, лирический герой произведений молод, с открытым характером, так что стоит послушать, что он говорит. О себе: Я оптимист, но не из тех, что ныне Кричат, что нет ни горя, ни беды, Кто враг и всех, и всяческих уныний, Как социально чуждой ерунды. Переполнен озорною силой, Щедрый на усмешку и слова Полустудент и закадычный друг Мальчишек, рыбаков и букинистов. О будущем: Я все отдам за взгляд большого неба, За жизнь, как поцелуи на ветру. Капитаны, на шхунах-скорлупках Уходившие в море без слов, Берегли, как любимую трубку, Синий томик моих стихов. … тоску скитаний утолив, Дышать, как море,— ровно и глубоко, Непобедимо, как морской прилив. О миропонимании: Не нас уносит, это мы уносим С собою все. О переменчивости настроения: Вперед, чтоб землю знать, как глобус, И чтоб как глобусом вертеть... Край мой чистый! … Дай мне силу, дай мне слово сильное И не требуй, чтоб вернул назад. Руками раздвинул бы улицу, Да жалко сломать дома Тоска несбыточных желаний В тоске несложенных стихов. Провозглашает тост: Мы солнцем налили стаканы! … Я пью, Я пью за удачу тех, Кто гонит против пурги собак, Устав как собака сам. … За самые северные моря, В которых идут корабли, За самые серые глаза, Которых со мною нет... Взрослея, Борис, не изменял себе: «бредил бурями и парусами, мечтал о кораблях и океанах». В те годы, когда всех волновали полеты в стратосферу, молодых манило небо, и они выбирали авиацию, Бориса влекла морская стихия. С детства мечтая стать капитаном дальнего плавания, поступил учиться на судоводительский факультет Ленинградского института водного транспорта: И я сказал: "Я буду там!" Так я решил свою судьбу. Ходил в учебные плавания, но стихи по-прежнему будоражили душу. Приоткрылся вымечтанный морской простор, заветные дали без горизонта, но, достигая полярных широт, скучал по земле, оставшейся далеко за бортом учебного судна. «Да, вот еще цветов хочется, и чтобы солнце светило не какие-нибудь два-три часа, а весь день».[5] – Писал он девушке. Стихи и море, хорошо, если бы только это. Но судьба испытывает человека, не делая скидки на возраст. Бориса Смоленского дважды (в 1939-м и 1940-м) призывали в армию, и оба раза он вскоре возвращался домой. Непростые годы. Непростые судьбы тех, чей путь определяла анкета. По анкете Борис «неблагонадежный» – отец арестован. (В то время это уже не редкость, но для юноши – ложь, чья-то ошибка). Дата написания большинства из сохранившихся стихов Бориса Смоленского – 1939-й год. Что волнует его? Не просто ответить: весьма разнообразна тематика. Мысли, которыми делятся с читателем литературные герои стихотворений, – по сути, мысли, созвучные юноше, впервые осмысливающему мир, частью которого он стал. Дорога, движение – символы молодости. Борис спешил: «Дорога ждет. Иди. Пора». К несчастью, путь оказался недолгим, став фронтовой дорогой. Неумолимый рок войны, собирая кровавую жатву, не сверяется с метрикой. Но разве об этом думают восемнадцатилетние юноши, только начав различать вкус жизни? Постижение мира и осознание себя в нем – непрерывное движение духа, становление личности. Как и автор, его лирический герой – не наблюдатель: «И задыхаюсь в праздничной игре я, бегу…». Для него жизнь – это непрерывное движение: мчится «ночной экспресс >…< по черной спутанной ночи», «листает полустанки», «несется ветер», «машут крыльями деревья», «кружит моря ураган», «корабли уходят в поход», «свистом пугает пурга». Зная свой ответ, он подталкивает читателя задуматься: «Что выше счастья быстроты?». Ощущения движения переданы автором разнообразными художественными средствами. Еще не выбран классический стихотворный размер, еще угадываются рифмы, но сам автор в движении – в поиске своего «стиха». Нередко пишет верлибром, редким в то время. В стихи Б.Смоленского вплетены запоминающиеся символы. Ритм, как перестук колес экспресса, дорога вперед и только вперед, за птицами и ветром – все ради счастливого мгновения: понять происходящие внутренние перемены. Гипербола точно определяет эмоциональное состояние юноши, его ощущение: «сердце, как солнце, над миром встает». Он не винтик, не песчинка – солнце! Образ сердца-солнца. Только лишь рисунок поэтическое воображение юноши? Или остались впечатления от ранее написанной картины В.Маяковского: А мне, ты думаешь, светить легко. – Поди, попробуй! - А вот идешь – взялось идти, идешь – и светишь в оба! Лирический герой поэзии Бориса Смоленского в чем-то похож на автора, но не двойник. Подчиненный воле поэта, он не дистанцируется от читателя. Потому чувствуешь себя его спутником, когда «по гулкой мостовой несется ветер, / Приплясывает, кружится, звенит». И сожалеешь, что ты не один из тех, кто смотрит из окна мчащегося экспресса. Откликаешься на зов: За птицами – в ветер, на север, на юг, Влюбленные в бурную землю свою. Не медли! Скорей! Через час уже поздно. … Кому не сидится под крышей – вперед! Срываются птицы в большой перелет, Заря за порогом – в дорогу, в дорогу! И сердце, как солнце, над миром встает. Легкий на подъем, готовый в дорогу, лирический герой не мыслил жизни без движения. Таким он остался для читателей, ничуть не состарившись. Восемнадцатилетний автор писал: «Движение (а жизнь только движение) происходит во всех направлениях, и те, кто понял направление движения, идут по вагонам к паровозу – стать машинистом. А остальные – так, пассажиры. Ненавижу слово пассажир. Движением нужно управлять, а не подчиняться. Среди множества слов, обозначающих путника, слово пассажир самое отвратительное…»[5] Как и многим юношам, лирическому герою произведений Бориса Смоленского свойственны категоричность и мечтательность: Уют жилья, последний ломоть хлеба, Спокойный сон, счастливую игру,— Я все отдам за взгляд большого неба, За жизнь, как поцелуи на ветру. С возрастом мечта о море определила цель – стать капитаном. Она могла бы осуществиться. Если бы не «большой террор», который не только крушил семьи, обрекая детей на сиротство, но и безжалостно ломал их «крылья». В детстве, как у всех, кораблики в лужах. Позднее грёза обрела образность, наполнилась звуками моря, воображение дорисовывало картины: Я капитан безумного фрегата, Что на рассвете поднял якоря И в шторм ушел, и шел через пассаты, И клад искал и бороздил моря. Страстная мечта, о которой поведал читателю лирический герой, присуща подростку. Безумный фрегат в штормящем море, бесстрашный капитан, от которого «норд, как перепуганный, бежал», поиск клада – что может быть еще желаннее, романтичнее? Простор, бескрайний горизонт, солнце, ветер, жажда дороги – все тревожило душу семнадцатилетнего автора. Жизнь представлялась медленно текущей – поскорее бы стать взрослым. Лирический герой торопится испытать жизнь. Как тут не поддаться мятежному настроению – хотеть всего и сразу: …не засыпать ночами И в конуре, прокуренной дотла, Метаться зверем … А днем смеяться … И быть несчастным от дурацких снов, И быть счастливым просто так – от солнца На снежных елях. Жизнь властно звала выйти из будничного круга: корабли не прикованы якорями, птицы летят своими маршрутами. Для них море и небо – две стихии, влекущие тех, кто духом силен. Элегия, казалось бы, чужда юноше, но как проникновенно, почти интимно размышление лирического героя: Корабли уплывают вдаль, Будет золото на парусах. А останутся ветер, печаль Да о птичьем полёте тоска. корабли уплывают на юг, Журавли улетают на юг. Стихотворение «Уж на холмах поник овес...» – сказка, бередящая душу. Музыкант-волшебник, по ночам, оставив дом, играл «песенку на вспышках звезд», упавшую в реку звезду «ловил концом смычка и девушкам дарил». Когда же солнце, наконец, Вставало из озер И день веселый на коне Разбрасывал узор – Он шел за солнцем молодым. Дорогой горных чащ, И праздник улетал за ним, Как легкий, яркий плащ. Нельзя не улыбнуться, читая напевные слова: Под водой Скользят слова. По воде Плывет луна И другой завидует она, Такой Высокой! С берега Малыш-курносик Видит две луны и просит: – Ночь, поиграй на серебряных тарелочках! Несколько строчек – в них изумляющие ассоциации, доступные только детям. Их взгляд, словно волшебная палочка, оживляет мир, привычный для взрослых. Кто так поймет творчество композитора, пианиста, скрипача, если не поэт-лирик?! Им дано почувствовать эфир гармонии и, став ее выразителями, донести до своего читателя. Вспомним речь Александра Блока, посвященную памяти А.С. Пушкина. «Что такое поэт? Человек, который пишет стихами? Нет, конечно. Он называется поэтом не потому, что он пишет стихами; но он пишет стихами, то есть приводит в гармонию слова и звуки, потому что он – сын гармонии, поэт»[7]. Думаю, не случайно несколько стихотворений Бориса Смоленского посвящены музыке: «Уж на холмах поник овес...», «Скрипач», «Музыкант». Их герои – талантливые музыканты. Скрипач-исполнитель служит людям, дарит им праздник: К долинам дальних городов Сходил он, и тогда На башнях флагами его Встречали города. И становилось всем легко – Пускай и день померк. До самых синих облаков Взвивался фейерверк. Скрипач-виртуоз, единственное богатство которого – скрипка. Сам третий день не евший – «последний грош отдал за два кусочка канифоли». Насквозь промокший – скрипку завернул в плащ и плотный сверток «прижал к груди, как сына». Лишь своей игрой он может оплатить скудный ужин и ночлег. Сила искусства, его влияние на человека – главная тема произведения, начатая диалогом скрипача и хозяина таверны: …– Я музыкой плачу тебе. И он Стал у окна развертывать свой плащ, И из плаща достал футляр скрипичный, А из футляра - скрипку, И огонь Сверкнул и ожил в потемневшем лаке. – Что музыка твоя, скажи на милость? Тут это не ходячая монета. За музыку твою я дать могу Лишь запах блюд, дымящихся из кухни. – Ты музыки хотел? Ну что ж, держи! И послышался звон дублонов, именно те, знакомые ему звуки, которые только и умел отличать хозяин таверны. Финал стихотворения – торжество Таланта над серостью, музыки над убогостью: Все смолкло... И скрипач смычок отвел Широким жестом. Как свою рапиру Отводит победивший шевалье. Другой музыкант, собравший зал консерватории, своей игрой воскрешал «неудобное», что не хотелось помнить присутствовавшим: А люди, как обвиняемые, сидели И боялись вздохнуть глубже. Но старое вставало, мучило, жгло, Насильно загнанное, начинало метаться – И самым сильным становилось тяжело, Выходили, чтобы при всех не разрыдаться. Играть, так, чтобы отозвались струны души множества разных людей — слушателей, нужна особая мелодия, созданная талантливым композитором. Талант и труд не отделимы друг от друга. Сколько терпения, эмоциональных и физических усилий, наконец, времени требует творческий поиск композитора, пока мелодия, извлеченная из хаоса звуков, не обретет гармонию, став голосом души, запечатленным в нотах. Вдохновение вне времени. Шестнадцатилетний поэт знакомит нас с композитором-скрипачом, поглощенным творчеством, и не замечающим наступления ночи. Ускользающая мелодия и скрипка – только они владеют им. И скрипка с криком металась, рвалась — Взорвись, пропылай, сгори! Но тонкие пальцы душили, ярясь, Как хрупкую шею — гриф. Все было не то. Он, казалось, не мог Постичь сумасшедшую власть, И музыка с бешеных пальцев его Взлетала, взвивалась, рвалась. Три звука!.. А дальше ушло во мглу. Луч света — и снова мгла. И мертвые ноты легли на полу, Как после побоищ тела. Не то! И клочки полетели кругом, Он рвал, и еще, и еще. Метался по мятым трупам врагов И снова хватал смычок. И снова, полмира к плечу подняв, И музыки негде брать. И снова проклятье. И снова не то, И снова — сгори, но играй! И только к утру, когда воздух иссяк И не было сил у смычка, Рассвет засверкал на безумных ногтях, На кровью налитых зрачках, Он выпрямился. Композитор – первый, кто оценил свое сочинение. Возбуждает радость от завершения работы, одолевает тревога о будущем «новорожденного», чувствуется усталость до изнеможения,– в предрассветный час он принадлежал только своему миру. Опытный профессионал понимал, что новое произведение не многим сразу откроется, и был готов к такой участи. Лишенный тщеславия, для себя же знал, что созданное им – подъем на следующую ступеньку творчества: Ну что, не гордись. Не понят никем, Ты все-таки вещь создал. В творчестве многих поэтов присутствует Поэт, как лирический герой. Поэт Бориса Смоленского представлял себя одним из звеньев цепочки, соединяющей тех, кто выбрал Поэзию своей судьбой, и одновременно гражданином мира и современником всех веков: И я рвусь через ветер постылый, Через лет буреломный навет. Я когда-то повешен в Париже, Я застрелен на двух дуэлях, Я пробил себе сердце навылет, Задохнулся астмой в Москве. В эту ночь я зачем-то Крейслер… Анафора, повтор местоимения «Я», концентрирует внимание читателя именно на этом слове, как ключевом для раскрытия темы стихотворения: жизнь поэта не ограничивается хронологическими рамками, его творчество – один их мазков на картине мировой культуры. (Будет ли это штрих или образ – проявится лишь с годами). Однако, вспоминая имена поэтов прошлого (Франсуа Вийона, А.С.Пушкина и М.Ю.Лермонтова, В.В.Маяковского и Эдуарда Багрицкого), скрипача и композитора Фрица Крейслера, Борис не упоминает ни о ком из современников. Почему? Ответ – в истории русской поэзии периода 30-х годов: «Как лес восстановить по пням?» В 1938-м году Борис Смоленский впервые коснулся темы поэтического творчества. Не лирический герой, сам поэт рассуждает об этом, выражая свои мысли в содержании стихотворения «Ремесло». Есть ремесло – не засыпать ночами И в конуре, прокуренной дотла, Метаться зверем, пожимать плечами И горбиться скалою у стола. Потом сорваться. В ночь. В мороз. >…< А днем смеяться. >…< И быть несчастным от дурацких снов, И быть счастливым просто так – от солнца На снежных елях. Это – ремесло. И твердо знать, что жить иначе – ересь. Любить слова. Годами жить без слов. Быть Моцартом и сразу быть Сальери. И стать собой. И это ремесло. Программа? Трудно сказать, исходя из возраста автора. Ясно одно: юноша задумался, определяя для себя суть творчества. (Самостоятельные размышления молодого поэта, поиск своего «почерка», несмотря на уже утвержденный метод соцреализма). Быть поэтом – значит, быть готовым к работе от зари до зари. Творчество – всегда работа. Особенность: поэт может одновременно жить в разных отрезках времени, выступать в разных ролях, но непременно сохранять цельность натуры. Не случайно автор выбрал прием антитезы, как средство выражения своего понимания поэтического творчества: «не засыпать ночами», а «днем смеяться», «быть несчастным» и «быть счастливым», «любить слова» и «жить без слов», «быть Моцартом» и «быть Сальери». В этом свобода творческой личности, многоголосие, рожденное своим мироощущением и ему подвластное. Четко определил задачу: И стать собой. И это ремесло. Ремесло – слово-образ. Ремесло – не только ручной труд, работа, но и профессия, занятие. Результат работы – в прямой зависимости от профессионализма, мировоззрения и самобытности автора. Работа, мотивацией которой является вдохновение, – не что иное, как Творчество. Создатель – один в нескольких ипостасях: автор замысла и работник «до седьмого пота», «сегодня шут – вчера злодей». К тому же в любой «роли» необходимо быть искренним, правдивым, не изменяя самому себе. У автора свои критерии оценки созданного произведения, они могут не соответствовать «шкале» читателя или критика и стать «провальными». Но замечательно – поэт имеет возможность создавать новое и новое, не завися от «конвейера». И главное – быть готовым идти дальше: не путем, кем-то проложенным, а своим, выбранной им дорогой! Но где найдешь дыханье для стиха Такое, чтоб развертывало плечи? … Пусть для стихов, стишонок и стишат Услужливо уже отлиты строфы – Анапесты мешают мне дышать... Так в путь. Шесть лет спустя Анна Ахматова написала строчки, ставшие хрестоматийными: Наше священное ремесло Существует тысячи лет... С ним и без света миру светло. Тема следующего стихотворения Б.Смоленского – поэт и время. Здесь лирический герой заявляет о неприятии им «трибунности» в стихах, требований, «чтоб был в них/Здоровый кумачовый оптимизм». Я оптимист, но не из тех, Кто голосит в стихах, как на собранье, Подержанную молодость жуя, Что нам осталось только ликованье, А грусть оставим мелким буржуям. Не только лирический герой выходил за границы «допустимого». Раздвигал границы и сам автор, критически относясь к тому, что претило его нраву: «Сколько ярости у меня сейчас накопилось на косность, на тупость – до черта, до бешенства. Я очень спокойный, только хочется бежать на лыжах по чистому снегу и выполоскать себя в холодном ветре, чтоб снова все было просто»[5]. – Писал Борис другу. Смелость, бескомпромиссность, открытость – проявление характера Бориса. Читая его стихи, отличающиеся по тематике, задумываешься: возможно, он сознательно выбрал для себя лирику и не пытался стать «политическим поэтом» в духе времени, как другие. Возможно, стихи молодых поэтов не печатали и потому, что лирика… Поэт-лирик в мирное время всегда ближе читателю: в поэзии он ищет созвучное своим чувствам. Спустя десятилетия, все так же волнует любовная лирика Бориса Смоленского, по-юношески целомудренная и яркая. Запоминаются простые сроки, написанные Борисом в 1937-м году. Сколько ему было: пятнадцать, шестнадцать? Нет здесь слова «любовь», но есть «ты была со мною»! Небо покрывалось темной синевою, Вечер нас баюкал, словно море — лодку, Вечер был хороший — ты была со мною, Вечер был хороший, только чуть короткий . Время, когда приходит любовь, не дано предвидеть. Однако её ждут, как ждут праздник, и мысли будоражат. Каждый ищет свой ответ: Но что любовь? Прелестная игрушка, Иль ветром перерезана гортань, Или плевок под грязными ногами, Или мираж над маревом морей, Иль просто сердце вырывает Гамлет Скорее, чтоб не жгло, чтоб умереть... Стихотворение написано верлибром, редким в те годы. Здесь нет рифм, но как мелодия, тревожащая душу, звучат вопросы. Естественна анафора «Или», благодаря которой передается смятенное душевное состояние юноши. Переживания, охватившие лирического героя других стихотворений, которые можно отнести к «любовной лирике», вызывают у читателя чувства сопричастности и полного понимания: А я по тебе задыхаюсь ночами И лбом прижимаюсь к окну. И память жжет, и я схожу с ума - Как целовала. Что и где сказала. Моя любовь! Да чтобы ты хоть изредка писала, Чтоб я тебе приснился... Вот и все. Да нет, не все... Опять сегодня ночью Я задохнусь и буду звать тебя. Дай счастье мне! Я всем раздам его... Трудно быть молодым. Еще труднее принять реальный мир, когда он открывается перед тобой без прикрас: «У меня проклятая способность – привязываться к людям, понимать их больше, чем они показывают, но понимать внутренне, не умом...»[5] – признавался Борис девушке. Лирический герой, переживая свое, откровенен с читателем: Так как же руки я разжал, Так как же счастье проглядел? В стихотворении, написанном в 1940-м году, появился смутный лик «любовь и война», едва различимый, непривычный: У мозга в перепутанной траншее Залягут мысли, перед тем как в бой. А я не знаю тяжести страшнее, Чем сердце, накаленное тобой. Траншея… Образ, метафора. Кто мог знать, что через год траншеи станут реальностью… Борис, не исключая возможности войны, определил свою позицию: А если скажет нам война: "Пора" – Отложим недописанные книги. Восемнадцатилетний, по тому времени достаточно взрослый, по нашему –юноша, мог предвидеть, что Это случится в его судьбе, как и в судьбах миллионов солдат Великой Отечественной? Предполагаю, таков характер Бориса: пребывая в сегодняшнем дне, мыслями быть причастным к будущему. Вперед – только так. Стихи, новые идеи, творчество – жить и жить бы. Время, казалось бы, неподходящее, а он в попытке самоопределения, идентификации с поэтом. «Ручка для меня стала символом профессии, которую я с таким трудом отстаивал внутри себя... То, что я пишу синими чернилами на белой бумаге, то, что любая мысль может быть написанной на бумаге, то, что вообще мысль, моя свобода — осталась такой же, — все это занимает меня и наполняет былой уверенностью. Итак — вперед, вперед!»[1] За неделю до начала войны, еще не слыша ее дыхания, Борис писал о предстоящей работе: «У меня в голове растут новые замыслы, перед которыми все, что было раньше, бледнеет... Только б не сорваться» [1]. Среди произведений, опубликованных в сборнике «Моя песня идет по свету», – музыкальные пейзажи («Лунная соната», «Снова вижу ели я…»), «философские» стихи («Гулливер», «Светлые часы невозвратимы...», «Но все пройдет…», «Пошел не спеша…», «Это было всегда…»), отрывки из неоконченной поэмы («Январь»), шуточные песни («Одесса-мама). Встатье «Кэп» Л.С. Рудневой (знаменитая Любка Фейгельман) упоминается перевод Бориса Смоленского из Ш. Руставели – «Штурм Каджети». Сохранился отрывок из вольных переводов Ф.Г. Лорки: Как на башне жёлтой долго Колокол бьет тяжёлый, И на ветер жёлтый долго Раскрываются звоны. Но на башне жёлтой гулкий Колокол сник тяжёлый. Только ветер пылью света Одевает голых. По дорогам горе бродит, Созывая к бою. Горе, коль народ в разброде, А страна в разбое. Большинство произведений Бориса Смоленского – сочинения двух предвоенных лет. Притом, что он не был «вольным» поэтом», постоянно подрабатывал. Не простодушный юнец, уже понял, какое место отведено поэзии в современном обществе: «Теперь, поди, стихами прокормись…» Наверное, у каждого поэта случается озарение, приходящее из хаоса мира. Известное, часто цитируемое стихотворение, написанное 1939-м году, кажется пророческим. Я сегодня весь вечер буду, Задыхаясь в табачном дыме, Мучиться мыслями о каких-то людях, Умерших очень молодыми, Которые на заре или ночью Неожиданно и неумело Умирали, не дописав неровных строчек, Не долюбив, Не досказав, Не доделав... (1939) И тут же вспоминается сказанное другим поэтом, сверстником, – Николаем Майоровым: Вы в книгах прочитаете как миф О людях, что ушли не долюбив, Не докурив последней папиросы. (1940) Совпадение или закономерность? Очевидно, второе: перекличка друзей-поэтов, детей одного племени. Слова Николая дополняют сказанное Борисом. Отличительная особенность приведенных стихов: «непрерывность», общность мысли, словно авторы ведут общую беседу, находясь рядом. Мы, знающие о Великой Отечественной войне, приписываем поэтам качество прорицателя. Только вряд ли они чувствовали себя «пророками»: мысли – отражение их времени, их личностей. Время – камертон поколения. 3. «Мне кажется, современный Автор ли, Читатель ли совершает ошибку, пытаясь разобраться в миропостроении героев прошлого. Неизбежно накладывается знание о уже произошедших событиях. Борис не знал, что погибнет. Но предполагал. Мы знаем – погиб…». С.Т. Бикэн Не хочется писать о последних месяцах жизни Бориса Смоленского. Трудно соединить смерть с юностью. Его стихи военного периода не сохранились, пропала подготовленная рукопись сборника, который собирался издать в Петрозаводске. Без стихов – как воссоздать образ поэта, путь к которому обычно открывает лирический герой? Воспоминаний, документальных свидетельств о военных действиях в Карелии, мало, как мало и тех, кто не погиб в «стратегической операции». Сохранились немногие из писем Бориса. Возможно, так и угодно было судьбе: напоследок, словно прощаясь, вместо лирических героев «говорил» сам поэт. Личная переписка («корреспондент» в жестких руках судьбы) воссоздает достаточно достоверный образ человека. Впервые Борис Смоленский увидел Карелию в 1939-м году и был очарован красотой «белой сосновой страны». Места сказочные: высокие леса, камы, моренные гряды, Онежское озеро, одно из двух самых больших в Европе. И тысячи озер поменьше – изумляющие творения природы. Порожистые реки – как нити с нанизанными на них бусами, многочисленными озерами. Как не восхититься и не мечтать вернуться сюда?! Борис писал девушке: «Ночью въехали в Карелию. Ехали пять суток, так что я успел полюбоваться этим краем здорово. Мы с тобой когда-нибудь поедем туда – это замечательная страна»[5]. Только вот «замечательная страна» стала последним маршрутом, последней меткой жизни, здесь он остался одним из тысяч, похороненных в братских могилах… Весна сорок первого года.О ней нет песен, как о весне сорок пятого. До черной даты оставалось всего ничего. 21 июня 1941-го года. Карелия. У Бориса Смоленского «первый свободный от работы день». Он писал о заветном: «В ушах у меня все время звучит музыка, истосковался по стихам!»[5]. 21 июня, 1941-й год. Германия. В 13.00 по берлинскому времени в войска передан сигнал: «Дортмунд». Он означал: операция «Барбаросса» начнется 22 июня, согласно плану: «22 июня, 3 часа 30 минут: начало наступления сухопутных войск и перелёт авиации через границу». 22 июня,1941-й год. СССР. В 12.00 по радио выступил народный комиссара иностранных дел СССР В.М. Молотов: «…советским правительством дан нашим войскам приказ — отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей Родины… Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами» [9]. Началась Великая Отечественная война. До победы – четыре года, до смерти – «четыре шага». До победы нужно дожить – впереди 1418 дней и ночей. До Победы – миллионы погибших, дети, мужья, братья, сестры, всех возрастов… Будут праздновать, но не все. С началом военных действий Борис Смоленский по-прежнему находился в трудовой армии, т.е. был «тыловиком». Не в его характере, но, значит, так надо. Наступил девятнадцатый день войны – началась оборона Карелии. Фронт приближался, но строительство военного аэродрома продолжалось. Желание Бориса одно – попасть на фронт: «…В любую минуту я совершенно спокойно пойду в бой, и в бою буду стараться, как можно лучше драться за страну, за интернационализм, за нашу работу, за наше счастье...» – писал он 25 июля 1941 года[1]. Поэту дано слышать глубинный мир даже в грозовые дни войны. Поэзия не зависит от времени, слова-звуки соединяются, подчиняясь необъяснимой логике, и рождается стихоТворение. «Изредка отбросишь лопату, вытащишь из кармана записную книжку, нацарапаешь две строки — и снова за работу. Так я написал песню нашего батальона... и сейчас все роты ходят на работу под мою песню»[1]. Текст батальонной песни не сохранился. Из карельских писем узнаю о книге, которую читал: «Я не расстаюсь с томиком Хлебникова, таскаю его в кармане шинели >…<. Очень полюбил его, как никогда. Когда не читаю — часто во время работы, дороги, перебираю в памяти его стихи!»[1] Почему из всех поэтов Серебряного века, в те месяцы, – именно Велимир Хлебников? Борис-поэт не только повторял по памяти чужие стихи, но и писал свои. Обещал: «...В следующем письме пришлю стихи». В другом письме двустишие, которое впору цитировать как философское замечание: Но листья, сны и голоса Не возвращаются назад... Только двадцать четыре строки, «горячие», из-под пера, напечатаны при жизни Бориса Смоленского. О первой публикации он сообщил в письме: «Сегодня испытал забытое наслаждение, читая на всех углах «Окно Карелофинского ТАССа» — здешнего РОСТА. Посредине — сводка Совинформбюро, по бокам — две больших… карикатуры с 24 строками, а подписи — мои. Я был, когда «Окно» выходило из-под типографской машины, радовался по-щенячьи»[1]. Вознаграждение Борис перечислил в фонд обороны. В трудовой армии все по-прежнему: «бери больше – кидай дальше». Работа каторжная. Не жалуется! Зреют новые замыслы, а с ними рождаются новые стихи. Двадцатилетний юноша одержим поэзией: «Борис мне казался иногда упавшим с Луны, он даже и на марше наборматывал стихи. Когда не удавалось долго ни поесть, ни попить, и мы зарастали густой щетиной, он заскорузлыми пальцами вытаскивал свою тетрадку и что-то кропал...» – вспоминал Ярослав Смеляков, сосед по котелку[1]. 25 июня Финляндия объявила войну СССР, выступив союзником Германии. Сентябрь 1941-го года. Финны на подступах к Петрозаводску. Для защиты города срочно сформировали 2-ю лёгкую стрелковую бригаду (в основном – ополченцы, остатки запасного полка НКВД), которая вошла в состав 7-й армии, подчиненной непосредственно Ставке. В эту бригаду был зачислен Борис Смоленский. «Все в порядке. Война с Германией, я в армии. Ты ведь знаешь, у меня никогда не было желания отсиживаться за чужими спинами. Борис». (Из письма)[1]. В сентябре Борис Моисеевич Смоленский принял присягу и получил оружие. Об этом сразу же сообщает девушке: «...такое состояние бывает только раз в жизни...» Николай Крюков, как и Борис, работал на строительстве аэродрома, затем оба оказались в одном взводе. Сохранилось его свидетельство: «Мы строили аэродром в Бесовце. Пришел приказ: срочно сформировать легкострелковую бригаду. На складах остались только винтовки образца 1912 года. Самый неудачный образец. Но что поделаешь? В том бою у нас был один танк. Только один. Он ходил по шоссе»[5]. Карельский фронт первых месяцев войны – "мясорубка". Всю последнюю неделю сентября шли кровопролитные бои под Петрозаводском. «30 сентября положение защитников Петрозаводска резко ухудшилось. Финнам удалось прорвать оборону >…< и перерезать последнюю шоссейную дорогу, идущую от Петрозаводска к Кондопоге»[10]. 2 октября три дивизии финской Карельской армией оккупировали город. После отхода из Петрозаводска 2-я легкая стрелковая бригада воевала на рубеже реки Шуя, далее – Кондопога. Последние дороги Бориса Смоленского – в составе Медвежьегорской оперативной группы. «Военный совет быстро перебросил от Кондопоги на Медвежьегорское направление 37-ю стрелковую дивизию и 2-ю легкострелковую бригаду»[5]. Карельская спецоперация 1941-го года, – трагедия, описанная уцелевшими. Воспоминания спустя десятки лет, трансформированные временем. Впрочем, сама война – человеческая трагедия с предрешенным финалом. Борис и его однополчане были обречены на смерть: задержать продвижение противника – приказ Ставки для 7-й отдельной армии. Ежедневно гибли сотни солдат... Наступил 148-й день войны. «16 ноября 41-го года 2-я легкострелковая бригада заняла рубеж от Кумсы до озера Круглого» [5]. Для Бориса – последняя дата, которой отмечена жизнь: 1921 – 1941 гг. «Смоленский Борис Моисеевич, 1921 г. рождения, уроженец города Новохоперска, призванный в С.А. райвоенкоматом г. Москвы, значится погибшим 16 ноября 1941 г. Похоронен: н/п Падун Медвежьегорского района, Карело-Финской ССР». Когда умирают солнца — они гаснут, Когда умирают люди — поют песни[11]. _________________ П.С. В середине декабря 1941-го года 2-я стрелковая бригада расформирована вследствие безвозвратных потерь. <><><><><><><><><><> Почта автора – для писем – Песня на слова Б.Смоленского "Гулливер" Библиография. Здесь и далее: Борис Смоленский. Моя песня бредет по свету. Изд. «SVETEZ’Ъ», 2009. Блок А.А. Интеллигенция и революция. (2013.11 ноября). Литературные манифесты от символизма до наших дней. Состав. Джимбинов С. М., Издательский дом Согласие. 2000. (2013.11 ноября). Ликбез. (2013.11 ноября). Н.Чернова. Костры памяти. М., Молодая гвардия. 1989. Сталинские списки (2013.11 ноября). Блок А.А. О назначении поэта. Воспроизведено по собранию сочинений А.Блока в 8-ми томах, М.-Л., ГИХЛ, том 6, стр. 160-168. (2013.11 ноября). Два Бориса – двенадцатилетний Смоленский и Грибанов, старший на год, познакомились в Тифлисе, где работал в то время М.П. Смоленский (редактором газеты политотдела железной дороги). Хроника Великой Отечественной войны/Июнь 1941 года. (2013.11 ноября). По материалам книги: Широкорад А.Б. Северные войны России. М.: ACT; Мн.: Харвест, 2001. (2013.11 ноября). В.Хлебников. «Когда умирают кони — дышат...» (2013.11 ноября). <><><><><><><><><><>