После трансформации уже не Константин — Коста, сам лишил себя музыки. Как и любого, абсолютно любого времяпрепровождения, не несущего непосредственной практической пользы его делу, его служению, его искуплению. Он знал, что после катастрофы почти исчезли рок-группы, музыканты-металлисты, менестрели, барды, исполнители простой, незамысловатой, но наполненной глубочайшим смыслом авторской песни. Знал — но и только. Сам же забыл все то, что когда-то вызывало боль и омерзение — он только после понял, что омерзение было направлено на самого себя, оттого и больно было нестерпимо.

А сейчас Косте снилась музыка, гитары и голос, сильный и гордый. Сначала — тихий перезвон струн, спокойная мелодия, задевающая что-то более глубокое, чем можно предположить, и негромкий голос.

А потом — резкий, но гармоничный переход: жесткие гитарные риффы, четкий ритм баса — и снова голос, голос, и слова!

Больше всего Коста не хотел просыпаться. Музыка рвала душу, боль выжигала изнутри, хотелось упасть на колени, сжаться в комочек и кричать, кричать от невыносимой муки осознания утраченного, выброшенного, ставшего ненужным, но не переставшего при этом быть жизненно необходимым. Но эту боль требовалось выдержать, пережить и вновь подняться — уже свободным. Помнящим.

Крылатый открыл глаза.

Музыка не стала тише — наоборот, во сне, перешедшем в явь, она казалась громче и отчетливее. Коста повернул голову в сторону источника звука — и отчего-то совершенно не удивился, увидев знакомую фигуру в белом плаще и непроницаемо-черных очках.

Наверное, нужно было поздороваться, но — прерывать песню?

Эрик сидел на подоконнике, рамы были широко распахнуты. Невидимый, но ощущаемый взгляд Палача устремлен в золотые и необычно-темные, багрянистые всполохи рассвета. Коста остро чувствовал присутствие живого человека в его обиталище, где многие годы не было никого, кроме хозяина. Эрик находился здесь, полностью физический и реальный — и в то же время находился где-то невероятно далеко отсюда, там, куда самому Косте никогда не будет дороги.

На мгновение подумалось, что Палачу, быть может, тоже заказан путь в это неведомое, прекрасное далеко, и оказаться там он может только так, замерев недвижно на подоконнике и глядя в живой рассвет чужой и равнодушной Терры.

Поймав себя на столь странной и даже в чем-то еретической мысли, крылатый немедленно ее отогнал. Палач — это Палач. Его логику смертному, пусть даже и такому, как Коста — не понять. Его мысли и замыслы — терра инкогнита для тех, кто не приблизился к подобному уровню. Его мечты… нет, об этом не хотелось даже думать. Коста не мог предположить, о чем может мечтать существо такой силы, обладающее колоссальным опытом и прожившее не подлежащее осознанию число тысяч лет.

Крылатый не мог понять только одного: плеера. Зачем Эрику плеер, почему он слушает терранскую музыку, когда может слышать мелодию Гармонии Сфер?

Конечно, он никогда не решился бы спросить. А если бы решился — ответ его очень сильно удивил бы. В том случае, если бы Палач ответил.

Песня закончилась, смолкла мелодия. Крылатый почувствовал непреодолимое желание попросить оставить ему копии песен, но плеер Эрика был с той, другой Терры, где еще не забыли, как петь, и еще не научились использовать микрочипы в качестве карт памяти для плееров.

— Здравствуй, Коста, — произнес Палач, не оборачиваясь.

Коснулся панели плеера, выключая его.

Крылатый на мгновение растерялся, не зная, что ответить. Потом поднялся, подошел к окну.

— Ты все еще не передумал, — Эрик не спрашивал, он утверждал. — Это хорошо. Я не хотел бы разочаровываться в тебе.

— Я тоже, — голос со сна был хриплым, Коста сам удивился его звучанию.

— Знаю. Иначе я не пришел бы.

Несколько минут прошло в молчании. Эрик смотрел в гаснущий восток, где необычайное нежно-багряное зарево сменялось по-зимнему ослепительным голубым небом, по которому медленно поднимался ярко-золотой солнечный диск. Коста смотрел на Эрика, и белизна волос казалась ему не менее слепящей, чем солнце.