Так они и жили. Пару раз в месяц объединялись телами под облачком вялого сопения, ужинали вчерашним супом и общались несколькими дежурными фразами. В общем-то, они оба уже смирились с таким положением дел, и в душе не надеялись на перемены. Поэтому, когда у Марии случилась задержка, она, испуганная надеждой, целый месяц не решалась супругу о том поведать.

Беременность Марии сблизила супругов. Но после рождения Никодима все стало во сто крат хуже. Мария перестала обращать внимание не только на мужа, но и вообще на окружающее. Иван же к сыну относился вполне терпимо. И если бы кто-то ему объяснил, что и как нужно делать с ребенком, он проводил бы с ним куда больше времени. Но никто ему ничего не объяснял, да и помощи не просил. Сам Иван в таких делах опыта не имел, а потому опасался к ребенку без надобности приближаться, дабы случайно не навредить. Но вскоре ситуация изменилась, потому что Мария исчезла.

Вечером того дня, когда почтальон Семыгин с удивлением наблюдал странную женщину с окровавленной головой, Иван, ничего не подозревая, вернулся домой, окликнул супругу, по обыкновению не ожидая ответа, и направился в душ смыть заводскую копоть и городскую пыль. В рукомойнике он обнаружил сбритые волосы и пятна крови, удивился, а потом задумался, потому что цвет волос был ему знаком. Забыв про душ, Иван обошел квартиру и нигде не обнаружил жену. Глуховатая тетушка Марии Вера Семеновна ничего вразумительного о местоположении своей племянницы рассказать не смогла. Иван забеспокоился и даже придумал спросить у сына, и в самом деле спросил:

— Сынок, ты не знаешь, где мама?

На что сынок, скривив губки в странной улыбке, ответил:

— Тю-тю. Тю-тю.

Остаток вечера Иван размышлял над тем, где же находится это самое «тю-тю», ночь провел в тревожном полудреме, и утром поднялся совершенно разбитый. Отсутствие жены, затворницы и домоседки, которая кроме как в церковь да изредка в магазин, никогда на улицу не выходила, не укладывалась в логику его устоявшейся жизни, а потому пугала и требовала каких-то действий. До обеда Иван маялся неизвестностью и нерешительностью, потом не выдержал, отпросился на пару часов с работы и отправился в отделение милиции.

Участковый Казимир Григорьевич Полищук заставил Ивана ждать. Несколько минут участковый демонстрировал глубокую занятость, перекладывая с места на место бумажки на своем столе, наконец, удовлетворенный наведенным порядком, откинулся на спинку стула, от чего тот жалобно скрипнул, толстые волосатые пальцы сложил в замок, определив им место на складке между пузком и грудными мышцами, и только затем позволил гостю изложить суть проблемы.

Казимир Григорьевич был ростом невысок, коренаст, носил пышные рыжие усы, и владел сильным, хотя и тупым, взглядом. Этот взгляд прокладывал ему дорогу к постелям недавно овдовевших женщин, а своей жене Ольге Федоровне не позволял открыть по этому поводу рта. Впрочем, жаловаться супруге участкового было не на что — ублажив радушных вдовушек, Казимиру Григорьевичу хватало мужской силы и на жену. Да еще и как хватало, — четыре розовощеких сына и глазастая дочурка! К тому же, любовницы участкового снимали с Ольги Федоровны часть заботы о супруге, — кто рубашку выстирает да погладит, кто обедом накормит, кто брюки подлатает. Так что в целом, все женщины Полищука сосуществовали довольно мирно.

Работа у Казимира Григорьевича была нервная. С устоявшейся регулярностью пьяные металлурги избивали своих жен, и тогда их приходилось запирать в «обезьяннике» на пятнадцать суток (а иногда и усмирять кулаком), а потом писать письмо на завод, чтобы там провели товарищеский суд и пожурили дебошира. А то и наоборот — жены избивали мужей. В этом случае виновницу участковый под замок не сажал, но бумагу писать все равно приходилось. А писать Казимир Григорьевич не любил, плохо у него получалось и предложения строить, и с грамматикой угадывать. Но работа есть работа, — Полищук нервничал, потел, но настойчиво изводил бумагу старательными каракулями, догадываясь, что над его письмами некультурно гогочут даже самые высокие начальники завода, которым быть культурным по должности положено.

Еще к Казимиру Григорьевичу изредка обращался за помощью доктор Чех, если требовалось разыскать сбежавшего пациента с симптомами буйности. Участковый с готовностью шел медицине навстречу и тут же, оседлав служебный мотоцикл ИЖ-49 с коляской, пускался в погоню за сдуревшим гражданином. Жители города, завидев быстро приближающийся столб бурой пыли, и слыша знакомое: «стоять, паскуда!», жались к стенам, дабы не угодить случайно под колеса матерого милиционера. С радостью оказывал содействие участковый Антону Павловичу, потому что заведующего поликлиникой считал человеком образованным и культурным, и уважал куда больше, чем даже самого директора завода Огрехина Бориса Поликарповича, который смотрел на милицию свысока, и имел в служебном пользовании ни какой-нибудь «бобик», а целую «Победу». Да и как не уважать Антона Павловича, когда в родильном отделении его поликлиники родились все отпрыски Полищука, причем все на удивление здоровые, крепкие, с полноценным зрением и слухом! Правда с младшеньким Илюшей случился неприятный казус, хвостик у него наметился, ну да хирург Ванько его быстро скальпелем отнял, так что никто и прознать не успел. Да и вот на голову детки Казимира Григорьевича были слабоваты, учеба давалась им тяжко, но участковый Полищук по этому поводу сильно не беспокоился, считая, что всем гражданам Страны Советов министрами не стать, кому-то надо и на заводе молотом махать, да и в милиции служить тоже почетно.

Остальные заботы участкового были мелочевыми — то бешенную собаку пристрелить, то найти родных обнаруженного по весне трупа, то изъять у закоренелого самогонщика бутыль вонючей отравы, которая в аккурат становила в коляску его мотоцикла, словно специально для бутыли была изготовлена (причем, самогонный аппарат Казимир Григорьевич всегда признавал негодным для эксплуатации, а потому не конфисковывал).

Было у Казимира Григорьевича и увлечение — охота. Но поскольку охотничьего ружья он не имел (да и заводить как-то не собирался), то на охоту ходил с проверенным табельным «Макаровым». Иногда ему даже удавалось подстрелить куропатку, а то и зайца, но позволить себе наслаждение преследования и убийства твари божьей Казимир Григорьевич мог не часто. Всего пару раз в год, потому что за каждый израсходованный патрон необходимо было отчитаться. Так что стресс от писания отчета, сколько бешеных собак в ПГТ Красный было им изничтожено, сводил на нет удовольствие от азарта охотника.

Выслушав Ивана, Казимир Григорьевич задал пару дополнительных вопросов, сопоставил информацию с тем, что ему два часа назад рассказал почтальон Семыгин, и пришел к выводу, что оба свидетеля говорят об одной и той же женщине. Задумчиво пожевав рыжий ус, участковый Полищук спросил:

— У вашей жены, товарищ Староверцев, есть ситцевое платье с красными маками?

— Только в нем и ходит.

Казимир Григорьевич сделал умное лицо, от чего края его обслюнявленных усов воинственно оттопырились, глубоко кивнул, но продолжал молчать. Вообще-то, участковый Полищук прекрасно понимал, что ситцевое платье с красными маками никакая не примета, потому что легкая промышленность страны разнообразием своих граждан не балует, и в универсаме вряд ли наберется десяток платьев различных покроев и расцветок. То же самое можно было сказать и о резиновых сапогах — половина города была в них обута, потому что стоили они копейки, не промокали и не разваливались в первую неделю носки, а на грибок стопы никто не обращал внимания, он стриптоцидом легко лечился. Но участковому нравилось строить из себя проницательного сыщика.