Шрифт:
Дормзс спустил ноги с кровати, тоже закурил антигигиеническую папиросу и брюзгливо сказал:
– Пожалуй! Но при чем здесь листовки? Это у тебя просто пережиток религиозного воспитания. Чувство долга по отношению к несчастному человечеству, которое, может быть, предовольно тем, что Уиндрип им помыкает и дает ему «хлеба и зрелищ» – правда, за вычетом хлеба.
– Конечно, это религиозное чувство – преданность революции! А почему бы и нет? Это – одно из немногих подлинно красивых религиозных чувств. Рационалистичный и совсем не сентиментальный Сталин все же в каком-то смысле жрец. Не удивительно, что большинство проповедников ненавидит красных и выступает против них! Они завидуют их религиозной власти. Но… нам не решить судьбы мира за одно утро, Дормэс. Вчера мистер Димик велел мне ехать в Бичер Фоллс – знаешь, « канадской границе – и взять на себя руководство естной ячейкой НП. Для вида открыть там летнее кафе. Так что придется мне покинуть тебя, и Бака, и Сисси и уехать ко всем чертям. Ко всем чертям!
– Линда!
Не глядя на него, она усиленно мяла в пальцах сигарету.
– Линда!
– А?
– Ты сама предложила это Димику! Он и не думал ничего тебе приказывать, это все твоя идея!
– Ну и что же?
– Линда! Линда! Неужели ты так хочешь уйти от меня? Ты… моя жизнь!
Она медленно подошла к кровати, медленно села подле него.
– Да, уйти от тебя и от себя самой. Весь мир в цепях, и я не могу быть свободна для любви до тех пор, пока не помогу разбить эти цепи.
– Мир всегда будет в цепях!
– Значит, я никогда не буду свободна для любви! О, если бы нам с тобой был дан один чудесный год любви, когда мне было восемнадцать лет! Это была бы еще одна жизнь. Ну что ж, никому еще не удавалось переводить часы назад… да еще чуть ли не на двадцать пять лет назад. Боюсь, что сегодня это факт, от которого никуда не уйдешь. А я стала такой… за эти последние две недели, с приближением апреля… я не могу думать ни о чем, кроме тебя. Поцелуй меня. Я уезжаю сегодня.
XXVIII
Как всегда бывает на секретной работе, отдельные сведения, которые Сисси удавалось выведать у Шэда Ледью, не имели для НП решающего значения, но, подобно составным частям загадочной картинки, эти сведения в соединении с другими, собранными Дормэсом, Баком, Мэри и отцом Пирфайксом, этим опытным добытчиком признаний, с достаточной ясностью рисовали несложную, в сущности, картину деятельности корповских аферистов, так трогательно принимаемых некоторыми за патриотических пастырей.
Сисси сидела с Джулиэном на крылечке в один из обманчиво теплых апрельских дней.
– Эх, хорошо бы месячишка через два поехать с тобой пошататься, Сис! Только ты да я. Байдарка и палатка. Скажи, Сис, тебе обязательно нужно ужинать сегодня с Ледью и Штаубмейером? Я просто не могу об этом спокойно думать! Смотри, я убью Шэда. Совершенно серьезно!
– Да, обязательно, милый. По-моему, Шэд уже совсем обалдел от любви – и сегодня вечером, когда он выставит милейшего Эмиля с его омерзительной дамой – кто бы она ни была, – я хочу выведать у него, кто у них на очереди для ареста. Я не боюсь Шэда, мое сокровище из сокровищ!
Он не улыбнулся на это, а сказал с серьезностью, еще совсем недавно неведомой легкомысленному юноше-студенту:
– А ты принимаешь в расчет, когда вот так внушаешь себе, что сможешь обвести Шэда вокруг пальца, что он силен, как горилла, и примерно так же обходителен? В один прекрасный вечер… Боже мой! Подумать только! Может быть, сегодня вечером… он перестанет стесняться, схватит тебя… и…
Она отвечала ему с той же серьезностью:
– Ну и что? Чем, по-твоему, я рискую? В самом худшем случае он меня изнасилует…
– Боже мой!..
– Неужели ты и в самом деле думаешь, что в эпоху Новой Цивилизации, скажем, с 1914 года, кто-нибудь считает это более серьезной неприятностью, чем, скажем, перелом ноги? «Удел тот хуже смерти!» Какой мерзкий старый ханжа с баками придумал эту фразу? И как он, верно, смаковал ее своими старческими шершавыми губами. Бывает удел много хуже… Например, годами работать лифтершей. Нет… погоди! Я вовсе не легкомысленна! У меня нет ни малейшего желания быть изнасилованной, разве что немного любопытно. И уж, во всяком случае, не Шэдом: от него так отвратительно пахнет, когда он возбужден. (О господи, милый, если бы ты знал, что это за грязная свинья! Я ненавижу его в пятьдесят раз больше, чем ты! Брр!) Но я согласна даже на то, чтобы это случилось, лишь бы мне удалось спасти таким образом хоть одного порядочного человека от кровавой дубинки корпо. Я уже больше не резвая девочка с Плэзент-хилл, я познавшая страх женщина с горы Террор.
Все происходящее представлялось Сисси чем-то нереальным, какой-то пародией на старую мелодраму, в которой городской злодей хочет обесчестить «Нашу Нелл» поспорив на бутылку шампанского.
Шэд даже в модном пиджаке, в калейдоскопически пестром шотландском свитере (из Миннесоты) и белых полотняных спортивных брюках не обладал небрежной соблазнительностью городского щеголя.
Эмиль Штаубмейер явился к Шэду в его новые апартаменты в отеле «Звезда» в сопровождении соломенной вдовушки, охотно показывавшей свои золотые зубы и пытавшейся скрыть морщины на шее под толстым слоем пудры кирпичного цвета. Особа эта была преотвратительна. Ее труднее было переносить, чем грохотавшего Шэда, который мог бы даже тронуть сердце напутствующего капеллана, но не раньше чем его благополучно вздернули бы.