Шрифт:
Прощай, прощай — и помни обо мне, бедном поэте.
Твой Тиритомба".
ГЛАВА 11
Человек привыкает к чему угодно на удивление быстро.
Лука, очутившись в тюремной башне (которая была самым прочным и надёжным строением в столице), уже через три дня называл тюремщиков «томильцами», камеру свою — «кандейкой», постель — «храпилищем», приносимую еду — «тошняком», бадью для нечистот — «ксюшей».
Самое любопытное, что все эти особые тюремные слова ему пришлось придумывать самому, поскольку перенять их было не у кого: грозного Платона Кречета поместили в одиночку. Единственным источником света здесь было круглое окошко (а по правде сказать — дыра) под самым потолком. Через дыру можно было узнавать смену дня и ночи и отмечать царапинами на стенах, но стены были уже давно исцарапаны прежними узниками.
Никто его здесь не допрашивал, не пытал и не мучил — с ним и так было всё понятно. То ли Патифон Финадеевич измышлял, да всё не мог никак измыслить для него подходящую кару, то ли надеялся в грядущей войне обменять кесарского шпиона на какого-нибудь попавшего в плен ерусланского воеводу. Всякая душа — потёмки, а царская в особенности.
Днём в кандейке было нестерпимо жарко, ночью — нестерпимо же холодно. Томильщик Водолага притащил ему тулуп — или из жалости, или велено ему было беречь заключённого до казни.
Вернее — последнее, поскольку никакой жалости у Водолаги не было отродясь. Принося миску с тошняком, томильщик норовил опрокинуть её на пол, но гордый Лука с полу ничего не поднимал, а уморить его голодом не было приказа.
Ещё Водолага любил рассказывать Луке о разных способах казни, практикуемых в Еруслании, — с мельчайшими подробностями, не торопясь. Он был томильщик потомственный — предок его заступил на почётную вахту в башне со дня её основания. Особенно гордился Водолага тем, что именно его пращур придумал украсить ворота тюрьмы словами, ставшими на много лет наставлением для всех томильщиков:
МЫ В ОТВЕТЕ ЗА ТЕХ, КОГО ПРИЩУЧИЛИ!
— Нынче разве казни! — говорил томильщик, развалившись на храпилище. — Вот раньше были казни так казни! Старики рассказывали: вынесут на тюремный двор длинный стол, покроют его зелёным сукном, поставят графин с водой...
— И что же тут страшного? — спрашивал Радищев. Он рад был и таким разговорам.
— Да как же не страшно-то! — удивлялся Водолага. — Одни названия казней чего стоят! Вчуже мороз по коже идёт!
— И что же это за казни, добрый Водолага?
— А казни в те лютые времена были вот какие. Одному назначали простой выговор, другому — строгий, да ещё с занесением, третьему — вот где ужас! — ставили на вид, четвёртого исключали без права поступления, пятого лишали тринадцатой зарплаты, шестому выносили общественное порицание, седьмого бросали на низовку, восьмого отправляли в вынужденный отпуск с последующим увольнением...
— Разве может отпуск быть казнью? — не верил Лука. — А где же были дыба, кол, колесо, плаха с топором, виселица?
— Их потом уже придумали, когда нравы смягчились...
— А те-то, прежние, как осуществлялись? — любопытствовал узник.
— Этого сказать не могу, — сокрушался томильщик. — Сколько я прадеда своего ни расспрашивал (а мы, томильщики да палачи, доолго живём!), старик твердил одно: рано, мол, Водик, тебе об этом знать, может сердечко твоё детское не выдержать... А потом он всё-таки помер и тайну старинных наказаний с собой унёс. Может, оно и к лучшему...
— Ладно, — говорил атаман. — Иди уж отсюда... Водик... Это моя кандейка, а не твоя!
Водолага хмыкал, но уходил. А на следующий день всё повторялось.
Лука исхудал и начал падать духом. Он, может, и не дожил бы до казни, но тут другой томильщик, глухонемой Бурдыга, принёс ему письмо от Тиритомбы и показал руками да зубами, что послание следует по прочтении съесть.
Хорошо ему, видно, заплатили.
Лука сперва выучил письмо поэта наизусть, а потом уж съел. Письмо было вкусное, сохранившее запах добрых щей, которыми Тиритомба на почтовой станции захлёбывал вино. Вином тоже припахивало.
С тех пор думу о неизбежной смерти сменила другая.
Дураку понятно, что имя этой думе было — месть. Реванш, земста, revenge, vindicta.
Мстить хотелось всем — негодяям-панычам, помещику Троегусеву, томильщику Водолаге и, наконец, самому Патифону Финадеичу.
Только на Аннушку Амелькину он зла никакого не держал, хоть она и разукрасила Нового Фантомаса коромыслом. Да и где она, Аннушка? Лука надеялся, что её освободили, во всём разобравшись, а быть может, и наградили за нанесение увечий страшному злодею... Хотя нет, милая Аннушка не приняла бы награды... Что, если она тоже здесь, в башне? И всё по его, Луки, вине...