Шрифт:
Мне много раз приходилось летать над Ленинградом на самолетах — и на пассажирских, и минуты прибытия и отлета, когда они обыкновенно обходят город по осторожному большому кругу, над окраинами, и на легких машинах аэроклубов. Я даже привык к воздушным путям над Питером: так привыкаешь к хорошо знакомым земным дорогам. Едешь и знаешь: сейчас тебя толкнет на ухабе. А теперь под правым колесом взгорбится лежащий в колее камень…
Так и тут. Мне прекрасно известно, например, что, когда самолет пересекает крутую излучину Невы против Смольного, где река описывает причудливую кривую вроде французской буквы "S", — машину, если только она идет не на большой высоте, непременно дважды опустит и подкинет вверх на воздушных ямах. Все это мне знакомо, как и вид города сверху.
Но вот в чем разница: летая над городом, видишь только то, что в нем уже есть. Самолет — это самолет, не машина времени. А рассматривая такой макет, скажем, Васильевского острова, какой нам тогда показали, испытываешь, зная нынешний Васильевский, сложное чувство: то же, но не то!
Да, да! Вот Ростральные колонны и томоновская Биржа. Вот «Двенадцать коллегий» — университет. Вот воронихинский Горный институт. Но… Что это вздымается там, на противоположном конце большой оси этого василеостровского, искони веков омываемого волнами Невы, ромба?
Замираешь в некотором недоумении, а потом ахаешь: так вот каким грандиозным запланировано удивительное строительство на северо-западной оконечности этого ромба. Вот, значит, каким будет выглядеть с воздуха этот необыкновенный «Анти-Китеж»!
Почему «Анти-Китеж»? Потому что Китеж-град, как известно, погрузился на дно таинственного озера Светлояр. А этот огромный «город в городе», будущий «новый Ленинград», чудом человеческого разума, воображения и умения как бы всплывет из-под волн Финского залива, утвердится на новой, намытой искусными инженерами и градостроителями земле.
Разглядывать эти макеты было уже очень интересно. А потом нас усадили в автобусы и повезли не по макету, — по живому, грохочущему, движущемуся, растущему городу. По тому городу, где более семи десятилетий назад я родился, в котором прожил, исключая время двух войн — гражданской и Отечественной, всю свою жизнь. По городу, который я, как сам привык думать и как иной раз утверждают мои читатели, знаю, как свои пять пальцев.
Довольно скоро выяснилось, что мои «пять пальцев» я помню далеко не достаточно. Нынешнего Большого Ленинграда я попросту не знаю.
Ехать было не просто интересно, — было предельно увлекательно.
Сначала я откровенно удивлялся и завидовал познаниям сопровождавших нас архитекторов: на протяжении долгого пути они узнавали каждое здание, старое и новое, вспоминали имя зодчего, его сооружавшего, знали все, что можно сказать про него хорошего и плохого. Я слушал и объяснения и возникавшие споры (архитекторов в машине было несколько) в оба уха. Все было для меня новым и часто неожиданным.
В то же время моя внутренняя «машина времени» — мы чаще называем ее просто «память» — неустанно несла меня по иным координатам моего внутреннего мира.
Я видел сквозь теперешний Московский проспект — Забалканский проспект моего отрочества и юности. Я вспомнил свое, то, о чем, вполне возможно, широкообразованный гид наш — он был намного моложе меня — знал только по книгам, чего он никогда не видел своими глазами.
Вот высится налево очень красивое, хотя, по нынешним понятиям, уже и несколько «старомодное», с длинным рядом колонн по фасаду, здание «Союзпушнины»… А ведь я помню время, когда примерно на его месте помещалась в 1917 году в низеньком желтом домике редакция нашей осузской газеты «Свободная школа».
В мае семнадцатого года я шел как-то в эту редакцию по выщербленному, сложенному из квадратных плит силлурийского известняка тротуару (всюду в городе были тогда только такие панели). И пыльная, бесконечно длинная простиралась передо мною окраинная улица, вся в таких же малорослых — нередко деревянных — домишках, без единого деревца на всем видимом своем пространстве, с деревянными столбами керосиновых фонарей, с желто-зелеными вывесками пивных и портерных, сине-красными — кабаков… Она лежала без признаков какой-нибудь рельсовой колеи на всем ее протяжении: сюда не только трамвай, даже и конка не ходила…
Все это, как странное видение, забрезжило в моих глазах сквозь огромные жилые дома по обеим сторонам нынешнего — зеленого, забитого потоками всевозможного транспорта — Московского проспекта… Асфальтового, просторного, с четырьмя линиями электропроводов — двумя трамвайными, двумя троллейбусными, кишащего грузовиками, такси, легковыми машинами, сотнями таких же автобусов, как наш… Странное, противоречивое создавалось во мне ощущение.
Единственное, что все-таки как бы соединяло в моих глазах, как застежка, «обе полы времени», был впереди, на фоне южного горизонта, четкий торжественный силуэт триумфальной арки — Московских ворот. Тогда они тоже виднелись там…