В сборнике было стихотворение, кажется так и называвшееся «Ответ критику». В нем рассказывалось — всем, всем, всем, — как после лицеприятного отзыва, преградившего поэту путь к славе, они все-таки столкнулись на улице — обиженный и обидчик.

Иван Герасимов хотел подойти к врагу и покончить дело миром. Но знавший, чья кошка мясо съела, критик «согнулся, маленький квадратик», и ускользнул от своей жертвы.

Бывали в нашей литературной жизни такие случаи, когда возникало взаимное непонимание между нами, авторами, и критической мыслью, и как было приятно в каждом таком случае применить это выпуклое и динамичное описание: «согнулся, маленький квадратик…»

Я вспомнил — и ведь совсем случайно — весь этот любопытный эпизод (мне не удалось добыть в библиотеках экземпляр герасимовского «Сборника»), вспомнил курьезную книжку эту, вспомнил клише на ее обложке (тот же черноусый работяга был изображен перед его моторным вагоном), и пришли мне на память стихи, завершавшие его труд. Напечатаны они были на четвертой странице обложки. Добрый наездник «заблудившегося трамвая», прощаясь с читателем, сообщал ему, а через него и всему миру, — где, в какой обстановке и как он жил и работал:

— эпически повествовалось там, -

Смейтесь, но почувствуйте и описательную силу этого подлинного документа времени. Ведь в нем нет ни слова вымысла.

Жил в Питере тех дней архитектор и домовладелец дворянин В. П. Кондратьев. Видимо, он умело приобретал недвижимость: на Провиантской и Грязной улицах (это Петроградская сторона), на Прядильной и Псковской (это Коломна), на Садовой, в Упраздненном переулке стояли его доходные дома. Были у него три дома и на захолустной Лубенской , за Обводным каналом, в 3-м Александро-Невском участке. Один из них, самый удаленный от центра, возвышался на углу Смоленской, в краю пустырей и пригородных огородов, представлял собою не знаю что, — может быть, был просто порожним местом. Он и два других — дома No 3 и 5 по Лубенской , огромные, мрачные кирпичные громады — строились в расчете на городскую бедноту, на рабочих ближних фабрик — Газового завода, парфюмерной фабрички Келера, городских боен, стрелочников и путевых рабочих Николаевской и Варшавской дорог, трамвайщиков — кондукторов и вожатых ближнего Московского трамвайного и коночного парка. Одно из этих битком набитых зданий — которое именно, не скажу — и было в те дни «Порт-Артуром — Кондратьевым домом».

Владимир Кондратьев не был «вдовцом», как герой «Трущоб» Бернарда Шоу. У него была жена, звалась она Марией Всеволодовной и тоже числилась в справочниках «домовладелицей», правда не такой мощной, как ее супруг. Но, безусловно, методы, которыми эта супружеская пара выкачивала деньги из кошельков несчетных Герасимовых разного сорта и ранга, совпадали с методами английского «вдовца». И шутки шутками, а если бы у меня были такие возможности, я точно дознался бы, который из рядом стоящих корпусов носил в те годы свое ироническое и отпугивающее название, и укрепил бы на его заслуженной стене мемориальную доску:

Здесь в 1913-1914 годах

жил и творил стихи

поэт Иван Герасимов-простой

Потому что этот Герасимов в моих глазах был и остается очень точным знамением своего времени. Его, так сказать, индикатором. И вот в каком смысле.

Перечитайте два беспомощных, неуклюжих, неталантливых четверостишия, которые я привел чуть выше. Если вы — старый человек, если вы, как я, жили в то время, разве сквозь их строки не проступит перед вами одна из сторон облика тогдашнего Петербурга? Этот Обводный канал, с его страшной водой, в которой, медленно, колыхаясь, плывут огромные пласты какой-то черной гнилой плесени, зловонные, а ведь живые. Его откосы — смертно-пустые, заваленные битым стеклом, ржавым железом, угольной и коксовой щебенкой, дохлыми кошками; мусорные скаты, на которых то тут, то там буйно густятся пыльная, ржавая лебеда, лопухи и крапива… И — здесь, поодаль, еще и еще, головой с колтунами в эти лопухи, в чудовищных отрепьях, — нога в неслыханном опорке, вторая — босая (и лучше бы не видеть такой босой человеческой ноги!) — валяются, припеченные солнцем или дрожащие от утреннего озноба, босяки: запрокинутое горло шевелится, рот раскрыт, и около поблескивает сороковка, выпитая еще вчера… А еще на двадцать саженей дальше, на заботливо разостланном по колючему коксу половичке, «отдыхают» люди, вышедшие из ближних домов: парень со свалявшимися светлыми кудрями бренчит на балалайке или перебирает лады утлой гармошки; другой обнял подвыпившую, зевающую, но жаждущую любви местную вакханку… Вторая компания, повыше, режется в «очко». И молчит, смотря на медленное течение вод шалыми глазами, какой-то тип в новом еще, но то ли пошитом у здешнего портного, то ли купленном недавно на Александровском рынке и потому сидящем на нем как жестяной «спинжаке»… И из жилетного кармана у него свешивается «накладного нового золота цепочка», которые лодзинские фирмы высылают по газетным объявлениям в составе набора «необходимых каждому ста предметов за один рубль почтовыми марками». И на конце этой цепочки нет никаких часов, а где они — кто теперь скажет? И в руке он держит наполовину пустую бутылку. А перед ним на корточках уселась девчонка лет тринадцати, наверное ночевавшая вон там, под «Газовым мостом», и смотрит на бутылку страстными глазами, и скулит, как щенок: «Хорошенький, дай глонуть! Мужчина, дай глонуть…»

Было это? Ох, было!

А солнце палит, и по обеим набережным канала, не останавливаясь ни на миг, грохочут, как идолы, могучие колеса ломовиков, везут мешки муки, рояли, какие-то колоссальные шестерни, жернова, булыгу, песок, гигантские катушки кабеля, что-то запакованное, затюкованное, стоящее сотни, тысячи, миллионы рублей. И над каналом стоит никогда, кроме как в ненастье, не спадающее облако сухой пыли, навозной и угольной. И с обоих берегов отражаются в стоячем зеркале этой жижи дома, дома, дома — «Порт-Артуры», «Порт-Артуры», «Порт-Артуры»…

«Коридор у нас большой, гуляем все мы в нем толпой…»

Сто лет назад такой дом действительно могли с горькой иронией назвать «Вяземской лаврой» — теперь его назвали «Порт-Артуром»… Разве не слышится в этом имени все сразу: и оскорбление национальной гордости, нанесенное проклятой японской войной, и напрасная попытка спасти народный, народу понятный престиж («Ура генералу Кондратенко!»), и едкая издевка над верой, царем и отечеством, и злая насмешка над счастливой жизнью в таких вот «Кондратьевых домах»: «Живем, что в том Порт-Артуре!»

Казалось тогда близорукому, поверхностному взгляду, что все в этих кирпичных муравейниках идет, как шло полвека назад, что ничего в них не меняется и измениться не сможет. Э, нет, не так оно было!

Вяземская лавра… Хитров рынок… Порт-Артур… Ничего не слышите вы, господа депутаты Государственной думы, в сопоставлении этих названий? А надо было бы слышать!

За стенами таких «Порт-Артуров» протекали тогда нежданные процессы, сложные, важные и далеко не каждому заметные. О них знали те, кто руководил подпольной работой на заводах, рабочими кружками окраин. О них знали кое-что Зубатовы и Рачковские, Курловы и Манасевичи охранки. О них почти ничего не знал его величество средний интеллигент. Он все еще твердил свое «Верую!». Он веровал, что именно на нем, как на подпятнике, утверждена великая Ось Истории, что все зависит только от него. А от него уже ничего не зависело.