Как быть с ними?»

Сердце автора тянется в эмпиреи, на блаженные рассветные пляжи, а реальность говорит «хер!» и грубо дышит на него перегаром. «Ну да, Тропинин, злился я. Но рано или поздно рядом с Тропининым все равно окажутся рыбак Хавро или богодул Сказкин. “Наливай!” Они все испортят».

Ангел переборол крокодила.

Автор, не в пример Фаусту, выставил Мефистофеля за ворота.

Повесть о путешествии Михаила Тропинина на Курильские острова была написана.

«Ее напечатали и кто-то ее даже похвалил. В этой книжке все было расставлено по своим местам — фамилии, имена, климат. В нее не смогли влезть богодулы с крутыми плечами, с иссеченными, как у сивучей, мордами. Цензура сумела отсечь все лишнее».

На самом деле, не все в повести так печально, как рисует автор четверть века спустя.

Есть, конечно, места утоптанные, под которыми готов расписаться хоть Г. Марков, хоть С. Сартаков:

«Она растерянно на него взглянула, и теплое чувство охватило Тропинина...».

«Он чувствовал, что в ее обществе он становится сам для себя значительнее, сильнее...».

«Славные ребята у тебя! — сказал Тропинин, когда они вышли на улицу. — Их просто чувствовать надо. Ребята золотые и работают на совесть...».

Персонажи, правда, сильно проигрывают по сравнению с описательной частью.

«Атсонупури на горизонте сиял над черной водой, как ледяная звезда, а еще дальше белоснежным двугорбым верблюдом брел над водою самый далекий вулкан — Берутарубе. Темные тучи шли прямо над головами».

Дух Курил автор передает зримо. И нет-нет, да и подмигнет хитрым глазом из-за плеча какого-нибудь местного почтальона Печкина богодул Серп Иваныч Сказкин: «У меня Курилы в голове нарисованы, я с освобождения по ним хожу, все тропы знаю. Ну а что выпиваю, так то не грех».

Здесь уже четверть шага до «пью много, но с большим отвращением!».

«Рожденный в Гренландии о ней и будет писать всю жизнь».

Эта фраза Уильяма Сарояна повторяется у Прашкевича постоянно.

Понятно, он имеет в виду себя. Его Гренландия это все, что на Восток от Урала — по Сахалин, Камчатку и Курильские острова включительно.

«Там я и написал первую свою прозаическую книгу...».

Ну, не первую, о первой я рассказал выше. Хотя, наверное, ее можно назвать и первой, герои в ней уже и говорят и ходят не по-младенчески.

Повести курильского цикла были переизданы в Новосибирске в 1981 году. В отличие от магаданского варианта здесь они дополнены написанной в 1979 году повестью «Мыс Марии». И в отличие же от магаданского варианта они осиротели на «остерн в шести тетрадях» «Каникулы 1971 года» и на повесть «Столярный цех», к курильскому циклу не относящуюся.

О «Столярном цехе» короткий разговор уже был (см. мой комментарий к «Беседе первой»). Начальный вариант «Столярного цеха» написан в 1960 году, окончательный появился в «Людях Огненного кольца», больше повесть не переиздавалась. А переиздать ее стоило бы.

«Каникулы 1971 года» к курильским повестям сборника примыкают только географически. Если «Ильев», «Двое на острове», «Люди Огненного кольца» и «Мирис» связаны друг с другом общими героями, то «остерн» стоит особо и смотрится веселым оазисом среди суровых трудовых будней и мощных выплесков эмоциональной энергии у мучающихся сомнениями персонажей. «Остерн» стоит в книге особо даже в смысле «публикабельности-непубликабельности». То ли в Магадане по случаю юбилея (шестидесятилетие Октябрьской революции) упразднили цензуру, то ли цензор ушел в запой. Ведь этот «остерн» (для тех, кто не в курсе) не что иное как прелюдия к «Великому Краббену», а может быть, его продолжение — то, что в окончательном варианте вылилось в «Территорию греха» и вошло в знаменитый цикл о богодуле Серпе Иваныче.

Ранний эскиз будущей «Территории греха» еще сильно отличается от картины, получившейся у художника в результате. Даже по сравнению с промежуточным вариантом, вошедшим в сборник 1992 года «Записки промышленного шпиона», он выглядит застенчивым и неловким, как какая-нибудь неопытная девица — «ах, я первый раз замужем». И все равно даже в зачаточном виде живет та вольная стихия игры, которой Прашкевич-мастер по сей день очаровывает читателя — читателя, умеющего читать.

Тропинин здесь мужик вполне свойский, его не плющит комплекс вины по поводу амбивалентности чувств, и бутылка, коль оказалась в руках героя, уже не прячется, стыдливо побулькивая, в кармане его палатки.

И персонажам, что его окружают, палец в рот не клади, а уж два пальца тем более.

Лучшая из «курильских повестей» — «Мыс Марии».

Нет, мне нравятся в других повестях божественные картины природы. И поэзия научного языка, которым автор владеет виртуозно: «Породы вблизи поселка напоминали лавобрекчии, кое-где они были переложены пачками рыхлых алевролитов. Но вот дальше пошли шаровые лавы — кургузые каменные ядра, до блеска отшлифованные водой. Многие глыбы полопались, на блестящих сколах отчетливо рисовалось скорлуповатое строение — луковичная текстура... Шаровые лавы сменялись когломератобрекчиями — сцементированными галечниками... А на узком, выступающем в море мысу Тасеев обнаружил столбчатые отдельности, будто великан выложил на берегу каменную поленницу...».