Я знал, как надо разговаривать с Луисом. Он не был дураком, и убеждать его, что черное — это белое, не имело смысла, но и со всем соглашаться не следовало — это лишь еще больше расстроило бы Луиса. Самое лучшее — приуменьшать ошибки, доказывая, что они в данной ситуации вполне естественны. Кроме того, как человек сверхчувствительный, Вальдерес гораздо меньше реагировал на слова, чем на тон, на интонацию. И все же когда я собирался выйти из раздевалки, Луис удержал меня за руку.

— Спасибо, Эстебан… Без тебя мне было бы намного труднее. Но я все–таки не могу понять, что на меня сегодня нашло.

Зато я это понимал. Я видел, как мало–помалу Луиса охватывает прежний страх. Конечно, еще возможны минуты просветления, когда Валенсийский Чаровник снова будет выступать во всем блеске, но теперь, раз главная пружина сломана, страх в конце концов заполонит его окончательно, и тогда… Убедить Луиса отказаться от выступлений было пока невозможно. Во–первых, он ни за что не согласится признать поражение. Во–вторых, я предполагал, что страх не успеет совершенно парализовать его до конца сезона, а потому решил приняться за дело зимой и с помощью Консепсьон и Рибальты потихоньку убедить матадора оставить арену. Я очень надеялся, что у нас это выйдет.

Однако мне нужно было с кем–то посоветоваться. Консепсьон тут ничем не могла мне помочь, дон Амадео рассуждал бы в прямой зависимости от финансовой выгоды, а потому я решил рассказать о своих трудностях Марвину. Якобы по той причине, что хочу ознакомить детектива со всеми достопримечательностями Трианы, я предложил остальным ехать в Мадрид и Альсиру, а нам — заскочить на сутки в Севилью.

Я не повел гостя в свое любимое кафе, решив побыть с ним наедине. Мы устроились за столиком какого–то кабачка и заказали мансанилу. Поглядев на дона Фелипе, я понял, что он догадывается о предстоящем разговоре. Впрочем, детектив это тут же подтвердил.

— Ну, дон Эстебан, что же вы хотели мне сообщить?

Я без утайки поведал о своих тревогах и сомнениях. Дон Фелипе внимательно слушал.

— Короче говоря, вы хотели бы знать мое мнение? — спросил он, когда я замолчал.

— Совершенно верно, дон Фелипе.

— Я тоже заметил, что происходит с доном Луисом… и понимаю ваши колебания. Разумеется, проще всего было бы поговорить с ним откровенно, но, как и вы, я убежден, что он мне не поверит. Поставим себя на его место. Успех возвращения Валенсийского Чаровника превзошел все ожидания. Человек, добившийся такого триумфа, ни за что не смирится с мыслью, что теперь он его не достоин, тем более что его слабость ничем еще не доказана. Люди, дон Эстебан, никогда не могут поверить, что время любви или славы для них миновало. Восторги публики для дона Луиса — то же, что признания в любви. И он не откажется от этого, пока его не принудят. По–моему, такое время еще не пришло.

— И что же тогда делать?

— Вы поступаете правильно. Наблюдайте за ним еще внимательнее, чем обычно, дон Луис может сломаться раньше, нежели мы думаем. А зимой, когда он вновь обретет мир и покой своего имения, может, и в самом деле прислушается к голосу рассудка.

В Малаге Луис выступил превосходно. Ни один другой матадор не знал столь невероятных взлетов и падений. Впрочем, такая неровность лишь способствовала его успеху, поскольку никто из афисьонадо не мог предугадать, как выступит Валенсийский Чаровник, — хорош он будет или плох, освищут его или возгласят триумфатором. А непредвиденное всегда возбуждает особое любопытство, ну и, конечно, возрастает число пари.

Вернувшись из Малаги, Луис совершенно позабыл о недавних тревогах. После того как Валенсийский Чаровник заколол второго быка с мастерством, достойным величайших матадоров, завороженный его безупречной работой дон Фелипе шепнул мне:

— Ну как сказать подобному диэстро [37], что он должен оставить арену? И имеем ли мы на это право? Поглядите–ка на дона Амадео…

Импрессарио сиял. Не сомневаюсь, что, когда Луис во время одной из самых блестящих фаэн дразнил смерть, Рибальта подсчитывал, сколько тысяч песет принесет ему коррида. Если бы этому коммерсанту пришлось сейчас предложить прервать сезон выступлений его подопечного, без громких воплей, наверняка, не обошлось бы.

Местные газеты сравнивали Луиса с Хуаном Бельмонте, по–прежнему остававшимся одним из божеств тавромахии, и уж конечно, престиж моего друга ничуть не пострадал от такого сравнения. Лишь я один не поддался всеобщему веселью, охватившему, кажется, даже Консепсьон. Я никак не мог отделаться от мысли, что в следующее воскресенье нам предстоит выступать в Линаресе. В Линаресе, где погиб Пакито…

В первые два дня по возвращении в Альсиру воодушевление Луиса казалось неиссякаемым. Опьяненный разнообразными проектами и планами, он стал даже подумывать о зимней кампании в Мексике, уже совсем забыв о Пакито. Столь полная беззаботность свидетельствовала лишь о непробиваемом эгоизме. Пока он заливался соловьем, мы с Консепсьон обменялись взглядом и сразу поняли друг друга. Если Луис вознамерится ехать в Мексику, придется ему путешествовать без нас. Впрочем, я надеялся, что сумею урезонить друга.

Дон Амадео появился в середине недели. Лицо его сияло величайшим торжеством, поскольку наш импрессарио только что подписал роскошный контракт на корриду Сан–Мигель в Севилье. Марвина, который привез его на своей машине и собирался в тот же вечер увезти обратно в Мадрид, встретили как старого друга. По правде говоря, мы уже привыкли к постоянному присутствию детектива и воспринимали его почти как члена куадрильи. Пока Луис с Рибальтой обсуждали деловые вопросы, а Консепсьон готовила прохладительные напитки, мы с доном Фелипе вышли прогуляться.