— Прости мне все эти глупости, Эстебан! — попросил Луис, когда я снова подошел к нему.

Я прервал его:

— Пустяки, Луис. А вот что тебе действительно необходимо, так это взять себя в руки.

Он вздохнул, пытаясь смириться с неизбежным.

— Да, ты прав… Там уже собрались тысячные толпы, и все ждут. Им, видишь ли, интересно, кто кого убьет: я быка или бык меня… И, я уверен, многие очень надеются на второй вариант…

— Ты с ума сошел!

— Брось, Эстебан, как будто ты сам не знаешь!

К несчастью, он был прав.

— Передай мне лучше куртку.

Луис накинул короткую ослепительно белую куртку, густо затканную серебром. Белый шелк еще больше подчеркнул смертельную бледность лица, придав облику тореро какую–то призрачную нереальность.

— Его звали Ислено… того быка, который убил здесь Манолето шестнадцать лет назад… — неожиданно сказал Луис.

Я не проронил ни слова, с ужасом наблюдая, какие разрушения страх произвел в мозгу моего друга, а он, не обращая внимания на мое присутствие, продолжал оглашать скорбный список:

— И Балаор — того, кто убил Хоселито в Талавера де ла Рейна… А того, кто убил Игнасьо Санчеса Мехиаса в Мансанарес эль Реаль, — Гранадино… Любопытно, запомнят ли имя того, кто убьет меня?

Я подошел к Луису, схватил его за плечи и яростно потряс.

— Ты спятил или что, Луис? Думаешь, очень умно так себя вести, когда меньше чем через час тебе выходить на арену?

Вальдерес посмотрел на меня невидящим взглядом и, как во сне, принялся читать стихи Федерико Гарсиа Лорки на смерть Игнасьо Санчеса Мехиаса [38]:

И катафалк заменил ему ложе

Вечером, в пять часов.

Скорбною флейтой вскрикнули кости

Вечером, в пять часов.

Бык рванулся виденьем безумным

Вечером, в пять часов.

Агония радугой расцветала

Вечером, в пять часов…

Я чувствовал, что схожу с ума.

— Замолчишь ты или нет? Да замолчи же!

Но Луис невозмутимо, будто и не слыша моего крика, продолжал:

Уже, ковыляя, брела гангрена

Вечером, в пять часов.

Ирисов стрелы — в зелени паха

Вечером, в пять часов.

Я попытался заткнуть уши, но все–таки слышал эту раздирающую душу скорбную песнь, которую каждый испанец знает наизусть.

О, как солнце сжигало раны

Вечером, в пять часов.

Как толпа колотила окна

Вечером, в пять часов.

Голос Луиса перешел в дрожащий стон. Так поют наши андалузские канте хондо:

О, ужасные пять часов!

На пяти все стрелки застыли.

То было вечером, ровно в пять часов вечера.

А потом самым обычным тоном Луис предложил:

— Ну а теперь, что если мы отправимся туда, Эстебан?

От гостиницы до арены я добирался в полуобморочном состоянии. И стряхнуть наваждение никак не удавалось. Казалось, все это какой–то кошмар. Луис долго, очень долго молился в часовне. Я не осмеливался присоединиться к нему, но следил, чтобы никто, кроме тореро, туда не входил. Мне ничего другого не оставалось, как продолжать играть роль сторожевого пса. Когда ко мне подошли Марвин и дон Амадео, я не мог скрыть от них своего смятения и рассказал о невероятной сцене, свидетелем которой только что был. Рибальта, думавший о прибыли, тут же начал жаловаться:

— Так, значит, он выступит плохо?

С каким удовольствием я плюнул бы ему в физиономию!

— Луис может даже умереть, дон Амадео!

— Итак, автор анонимных писем все–таки достиг своей цели… Дон Луис совершенно деморализован… — заметил более прозаически настроенный дон Фелипе.

— Каких писем? — спросил Рибальта.

— Потом объясню… Дон Эстебан, если вы считаете, что Вальдерес не в состоянии выступать, может, вы сумеете уговорить его отказаться от этой затеи?

— Попытаюсь…

В это время из часовни вышел Луис. Увидев моих собеседников, он улыбнулся. На мгновение я подумал было, что кризис миновал, но, увы, лицо моего друга все время подергивал нервный тик. Значит, надеяться не на что.

— Луис… по–моему, после двух таких тяжелых дней ты не в той форме, чтоб показаться в наилучшем свете…

— И что с того?

— Может, разумнее воздержаться?

— Осторожность граничит с трусостью, как отвага — с безумием.

Из зала доносился глухой шум толпы, смех и крики. Луис, кивнув в ту сторону, насмешливо бросил: