"Опять верно", - я кивнул ему.

– С виду такие обыкновенные...
– он чуть завистливо вздохнул.
– И не подумаешь, что от них зависит даже то, будет завтра война или нет. Я серьезно.

– А почему завтра должна быть война?
– Полина вертела в руках бокал, глядя на него замутившимися, вкрадчиво-кошачьими глазами.

– Вовсе не должна, это я к примеру. Просто, если возникнет такая необходимость - в войне, то решение принимают они, а не мы, вот что я хотел сказать. Они все решают за нас. Даже цвет наших талонов они придумали.

Девушка покачала головой:

– Надо же... А кто тогда придумал цвет и х талонов?

Трубин рассмеялся:

– Что вы, у них никаких талонов нет. Им незачем. У них специальное обеспечение.

Тут удивился я:

– Но как же - без талонов? Ведь так они могут покупать все, что хотят, и сколько хотят... на всех же не хватит!

– Не беспокойтесь, Эрик, на них специально рассчитывают с запасом.

– Слушайте, вы так говорите, словно их очень не любите, - заметила Полина.

– Я? Почему?
– Трубин растерянно взглянул на нее.
– Я объясняю вам, как обстоят дела, а не выражаю свое отношение.

– А по-моему, выражаете.

– Да чем же?

– Тон у вас какой-то... неодобрительный.

Трубин улыбнулся, одним глотком допил свое вино и поманил официанта, подняв вверх указательный палец.

– Вам показалось, - вздохнул он.
– Если бы вы знали, милая, с кем мне приходится сталкиваться по службе и что от них выслушивать, вы бы поняли, что я ни при каких условиях не могу относиться плохо к нашему правительству.

– Ничего не поняла, - чуть жалобно сказала Полина, следя за подходящим с полной бутылкой официантом. Она начала пьянеть, и это, похоже, случилось с ней впервые в жизни.
– При чем тут ваша служба?

– А при том, что...
– Трубин подождал, пока официант откупорит бутылку и уйдет, - ... что почти все мои пациенты мечтают жить при другой власти. Или - без власти вообще.

– У нас не судят за убеждения!
– Полина слегка отодвинулась от него, а я в это время быстро переложил сверток к себе на колени и начал осторожно его ощупывать. Внутри было что-то мягкое.

– Вот убеждения-то тут как раз и ни при чем, - Трубин налил себе новый бокал.
– Убеждения - штука тонкая, и они меняются с течением жизни. Мы никому не лезем в душу. Если ты ведешь себя прилично, долг свой перед обществом выполняешь честно, и опасности от тебя никакой нет, то думай себе, что хочешь. Твои мысли - не наша проблема. Есть масса людей, которым что-то не нравится, но это не значит, что все они - наши пациенты.

– А ваши пациенты - кто?

– Антисоциальные типы. Они не совершили преступления, чтобы сидеть в тюрьме, но слишком опасны, чтобы жить на свободе. Поэтому мы их изолируем, и они трудятся на закрытых фабриках, приносят пользу нормальным гражданам. Другого выхода, кроме изоляции, пока нет...
– Трубин поднял бокал.
– Предлагаю тост - за спокойствие. Чтобы все и всегда жили спокойно.

Мы выпили. Я вообще-то довольно устойчив к алкоголю, но тут наложилось все сразу, и кража, и ранение, и беготня по городу, и усталость, поэтому мысли мои постепенно начали путаться. Я словно отгородился от самого себя тонкой стеклянной стенкой и смотрел сквозь эту непрочную преграду на свое тело, как зритель в кинотеатре.

– Вот, был один случай, - Трубин отправил в рот полную ложку жаркого.
– Недавно, буквально месяц назад...

Нет, на ощупь никак не определить. Нечто мягкое, пружинящее, с глубоко запрятанной твердой сердцевинкой. Нажать посильнее я не решился, боясь привлечь внимание хрустом бумаги.

Неожиданно я поймал взгляд чиновницы из-за соседнего столика, и этот взгляд меня поразил: он был совсем человеческий, живой, чем-то слегка обеспокоенный. Как под гипнозом, я опустил сверток на стул, но промахнулся, и он шлепнулся на пол. Я выпрямился, решив больше его не трогать. Женщина моргнула и отвернулась.

– Привезли к нам служащего, - рассказывал в это время Трубин, не забывая о еде.
– Нормальный такой человек, тридцать восемь лет, жена, ребенок. Был руководителем среднего звена, характеристика неплохая, правда, в последний год начались какие-то эмоциональные взрывы, конфликты, дома вроде бы тоже стало не все гладко. Но на вид - сама нормальность, вежливый, приветливый. В докладной записке сказано: "косвенно, в шутливой форме, намекает на необходимость изменения общественного строя". Я с ним побеседовал, спрашиваю: какие у вас претензии? Что не устраивает?.. А он знаете, что ответил?
– Трубин мелко засмеялся.
– Я-то думал, заведет сейчас песню о дефиците, о распределении материальных благ и тому подобном. А он мне заявляет: "Меня не устраивает, что я не могу просто сидеть дома и бездельничать". "И что, - я говорю, - строй вам в этом виноват?". А он руками разводит и мило так улыбается: "Но я же еще ничего не сделал". Еще! Представляете?..

Пьяненькая Полина хихикнула:

– Дурачок какой-то...

– Да не дурачок. Такие люди как раз и есть самые опасные...

Под ногами у меня что-то зашуршало. Я напрягся, в любую секунду готовый вскочить, но это всего лишь чиновница подвинулась вместе со стулом, задев мой сверток. Трубин продолжал вещать, я не слушал: терпеть не могу разговоры о благонадежности, социальной безопасности и вообще о политике. Говорят о ней или бездельники, или люди, сами не слишком благонадежные, а нормальному, честному гражданину не все ли равно?.. Я, конечно, совершил кражу, и честным человеком меня никак не назовешь - все это верно. Но государство-то наше для меня свято!