— Внук, — признался Добровольский.

Олимпиада Владимировна Тихонова, которая была в утробе матери, когда он видел ту в последний раз, некоторое время шла молча вдоль оградки, так сильно присыпанной снегом, что она была почти незаметной.

— Ну вот что, — заявила Олимпиада решительно, дойдя до березы, на которой был приделан турник, где зимой и летом отжимался сын дяди Гоши Племянникова, — раз уж так получилось, что раньше вы мне никогда на глаза не попадались, а теперь вот попались, я все вам скажу.

— Что?

— А то, что хотела сказать всю жизнь. И бабушка моя хотела тоже! Вот хорошо, что вы мне попались!

— Да что такое?

Василий, бывший Барсик, услышав странные нотки в ее голосе, приотстал, а то все исправно бежал впереди, останавливался и поджидал, а когда они подходили, делал вид, что ждет вовсе не их.

— Как вы могли бросить вашего деда?

— Что-о?!

— То-о, — передразнила Олимпиада и ткнула пальцем в его свитер. — Вы, вы!.. Именно вы! Как вы могли его бросить?! Почему вы все уехали черт знает куда, а его оставили?! Вы что, не знали, как он тут тосковал один?! И если бы не бабушка моя, он бы заболел от горя и одиночества! Вы что? Не знали об этом?

— Он не хотел уезжать, — сказал Добровольский, помолчав. — Это был его выбор.

— Выбор! Отличное слово! Главное, снимающее всякую ответственность с вас, да? У него был выбор, и вы легко его бросили одного, верно?

— Нет, не верно.

— Тем не менее вы его бросили!

— Дед ни за что не хотел на Запад! Он не смог бы там, понимаете? Всю жизнь он строил социализм, а когда построил, оказалось, что это не социализм, а… дырка, сами знаете от чего. Наш путь был самый светлый, наш Сталин самый лучший, наш паровоз, вперед лети! Нет еды, нет штанов и бензина, зато мы делаем ракеты! Он твердо верил во всю эту коммунистическую дикость, всю жизнь верил! Он бы умер, если бы понял, что нет и не может быть никакого рая без частной собственности, а Карл Маркс вместе с Фридрихом Энгельсом просто ошиблись. Дали маху. С прощальным приветом!..

— Что вы мне лекции читаете?! — взвилась Олимпиада. — Поду-умаешь, какой знаток марксистско-ленинской философии! Все было еще ничего, пока приходили письма. А потом и письма приходить перестали!

— Мы писали, — быстро сказал Добровольский.

Он не понимал, почему оправдывается перед ней, но все же продолжал оправдываться. — Это у вас тут революции всякие происходили, а у него не было телефона.

— Я знаю! — зловещим тоном продолжала Олимпиада. — Бабушка в конце концов утащила у него координаты ваших родителей и позвонила вам! И только тогда вы приехали!

— Я приехал не потому, что кто-то звонил моим родителям, а потому, что мне разрешили выезд. У меня были проблемы с гражданством и паспортами.

— А проблемы с дедом у вас не было?

— Слушайте, — спросил он довольно миролюбиво, — что вы на меня напали?

— Я не напала. Просто я слишком хорошо помню, как ваш дед жил в последние годы.

— В последние годы я как раз приезжал, — возразил Добровольский, морщась, — хуже было, когда я еще не мог. Да и что вы такое помните, вы же маленькая еще!

— Мне двадцать пять.

— Вот именно.

Она поскользнулась на льду, он поддержал ее под локоть.

— Не трогайте меня!

— А вообще, что мы тут ходим? Тут скользко и мокро, — вдруг сказал он громко. — Пойдемте лучше в дом. Я приглашаю вас на чай. У меня есть печенье и свежая клубника. Она не очень вкусная, но все же клубника. Согласны?

— Да, — ответила Олимпиада моментально. — Конечно.

Это из-за того, что он внук Михаила Иосифовича, объяснила она себе вполне разумно, а не из-за того, что у него такие черные глаза, и уж совсем не из-за того, что он поставил в свой багажник мой мусорный мешок.

Еще не хватает!

— Вася, — позвал Добровольский, — Вася, Вася! У меня есть друг, Сергей Васильев, хороший художник, между прочим, его тоже почему-то все зовут Васей.

Олимпиада покачала головой, выражая изумление, — действительно, почему?…

Кот выпрыгнул из-за джипа, потряс твердым извивающимся хвостом и потрусил к подъезду.

— Па-аберегись! — закричали сверху, и Добровольский с Олимпиадой вскинули головы. По краю крыши кто-то ходил в тулупе и с лопатой, небольшие комья снега сыпались оттуда, как с неба, и разбивались о дорожку.

— Па-аберегись!..

Хлоп! Рядом грохнулась глыба замороженного слежавшегося снега весом, наверное, в сто килограммов. Острые мерзлые крошки брызнули в разные стороны. Олимпиада зажмурилась.

— Отойди! Отойди, говорю!..

— Осторожней!

Хлоп!.. Бахнулась следующая глыба, кажется, еще тяжелее предыдущей.

Василий, бывший Барсик, жался к подъездной двери и мяукал вопросительно. Ему не нравилась артиллерийская канонада вокруг и хотелось скорей домой. Он уже привык, что у него теперь дом, батарея — лежи сколько хочешь, — личный диван и угощенье по первому требованию.