Но куда интереснее были невероятные книги вроде "Инселерд в картинах". Ирэн говорила, что она слышала о ней в Шамсмадэне, где ее называли "Мириады небылиц". Всем доподлинно известно, что в огромном фолианте написаны лишь сказки, придуманные одним шамсмаденским бродягой. Тем не менее, Мадлен жадно впитывала каждое слово рассказов мальчишки Сунна, писавшего о своих путешествиях в неведомые земли Хигащи, о ярких птицах и разноцветных гигантских кошках, на которых ездили как на лошадях; о деньгах Централи, сделанных из бумаги; о гигантских серых крылолётах, на которых можно облететь Инселерд меньше, чем за день. Мадлен гадала, возможно ли такое на самом деле. Хотя Ирэн не всегда одобряла подобные вымыслы, она никогда не препятствовала сестре тратить на них время. Если бабушка Меринда вверяла Мадлен столь ценные вещи, как свои письма и книги, значит, оказывала великую честь.

Кроме того, бабушка ежегодно посылала внучке подарки. На двенадцатый день рождения Мадлен получила альбом – чистые страницы в переплете из великолепной телячьей кожи зеленого цвета, с изящной застежкой искусной работы нордэрдских гномов и золотым ключом. Никаких указаний насчет альбома приложено не было, поэтому Мадлен стала переписывать в него самые интересные документы, прежде чем вернуть их бабушке Меринде, а потом начала составлять, может, и не столь ценные, но собственные опусы.

Для молитв и важных мыслей она пользовалась старо-эстэррским, для стихов и маленьких баллад – мелодичным эльфийским. Но когда Мадлен повзрослела, особое удовольствие доставляла ей возможность писать о чем-то сокровенном на языке, который не знал никто, кроме нее и проживавших на западном побережье у самого Края древних эльфов.

Два года назад бабушка Меринда прислала в замок Эдэль, знахарку из Нордэрда, чтобы та обучила Мадлен разбираться в лекарственных травах, хирургии, а также практическому целительству. Это, как говорилось в сопроводительном письме, должна уметь дочь лекарши.

Но за подарками бабушки Меринды часто скрывалось больше, чем видно глазу. Словно эта женщина знала о неведомом секрете, связанном с жизнью Мадлен. Девушка научилась у знахарки не только делать мази, притирания и другие целебные средства. Она выучила ее родной язык, странный, совсем не схожий с эстэррским, эльфийским, южно-эстским или центральским. На последнем Мадлен предпочитала писать свои вдохновенные размышления.

Ирэн с первого взгляда невзлюбила знахарку. То забывала послать ей дрова для очага, то жаловалась, что она учит Мадлен своим бесполезным варварским словам, то ее раздражало, что по снегу и по траве та ходит босиком, – это непристойно, вполне могла бы купить сапоги из тех денег, которые платит бабушка Меринда. Но Эдэль сказала только, что обувь ей мешает, и она хочет чувствовать землю. Ирэн отвечала ей грубыми выходками и всё время пыталась подставить знахарку. Как-то даже пыталась сдать чужеземку приезжему жрецу в качестве пленённой ведьмы. Но после этого финта Ирэн получила послание от бабушки Меринды, после которого предпочла смириться с присутствием Эдэль в усадьбе.

Мадлен вздохнула, постукивая гусиным пером по нижней губе. Она не осмеливалась писать любовную поэму на другом языке, но нордэрдский язык Эдэль вряд ли годился, чтобы во всех красках выразить смятение, овладевшее душой юной девушки. Мадлен очень хотелось поговорить сейчас с Эдэль, как они часто делали, гуляя по лугам.

Но знахарка собралась и покинула усадьбу, когда Мадлен исполнилось шестнадцать лет, оставив в ней постоянное чувство одиночества, которое не убывало до того дня, пока Тэдор не сел за стол в главном зале. Вдохнув запах его перчаток, Мадлен начала стихотворение о радости и любви. Она тщательно выписывала каждую букву, чтобы не сделать ошибок и не испортить тонкий пергамент страницы.

– Мадлен! – донесся снизу пронзительный голос Ирэн, не предвещавший ничего хорошего.

Мадлен захлопнула книжку, забыв промокнуть чернила, и, пока сестра поднималась по лестнице, спрятала любовный амулет вместе с перчатками Тэдора в сундук. Потом опустила крышку и села на нее. – Мадлен!

За Ирэн следовал мужчина в грубой шерстяной одежде, принесший с собой отвратительный запах пота и скотного двора. Мадлен узнала в нем мужа той самой женщины с птичьей фермы, у которой она взяла черное перо в обмен на щепотку имбирной пудры, тайком позаимствованную у сестры. Поднявшись, Мадлен поклонилась.

– Приветствую тебя, сестра!

– Не разыгрывай невинность, Мадлен, – сказала она с заметным южным акцентом, хотя уже столько лет жила в Эстэрре. – Что ты сделала с домашней птицей Сомерса?

– Леди, это была не просто домашняя птица! – шелестящим голосом поправил тот. Он с негодованием смотрел на Мадлен, словно отец на провинившуюся дочь, сжимая в грязных руках залатанную на несколько раз шапку. – Это был мой лучший индюк, я припрятал его для лорда Элриха. А еще у у моей жены сдохла вся птица!

– Я уже слышала, только думала – всё это сплетня, – объяснила Мадлен, нагло выкручиваясь. – Господин Пунт сказал, что в городе поголовно вымерла вся домашняя птица.

– Да, поголовно вся, – подтвердил Сомерс. – К утру сдохли.

– Какие ужасные новости, – вздохнула Мадлен и развела руками.

Ей очень хотелось сесть, но она продолжала стоять, зная, что сейчас будет.

– Хуже некуда, это все делишки Злого бога, – хрипло ответил Сомерс, глядя на нее.

Мадлен скрестила руки на груди, потом с напускной озабоченностью спросила: