– Нет.

– Тебе там сильно хорошо?

– Нет.

– Тогда почему?..

Соня молчала. Хорошо, что он не знал, что она решила вообще не возвращаться больше в Москву. Иначе, наверное, и спрашивать ни о чем не стал бы – перебросил бы через плечо да и увез с собою.

Она представила, как висит, перекинутая через плечо Ника, будто степная пленница, и ей стало весело. Да ей ведь и прежде не бывало с ним грустно. Вернее, печаль ее с ним была светла, как в стихотворении Пушкина, которое они вместе учили когда-то в школе.

– Проводи меня домой, – сказала она.

Он встал и послушно двинулся к набережной.

– Давай только оденемся. – Соня едва сдержала улыбку, хотя сердце у нее разрывалось от жалости к нему. – Смотри, у тебя джинсы намокли.

До Садовой они шли рядом, словно не решаясь коснуться друг друга. Но когда свернули к Сониному дому, прошли под ветками магнолии и остановились под каштаном, Ник обнял ее так горестно, что она не стала его удерживать.

– Почему все так, Соня? – Горестными были и голос его, и взгляд. – Мы же с тобой, когда вдвоем... Как дышим, вот как!

Это была правда.

– Не знаю, почему, – вздохнула она. – Прости меня.

И это тоже было правдой – вне логики, вне каких бы то ни было объяснений. Соня в самом деле не знала, почему в то самое время, когда поняла, что любовь – чувство ей незнакомое и ненужное, она отказывается от жизни с Ником. От жизни, в которой уж точно не будет ничего, кроме добра и простой, как в детстве, чистоты отношений.

«Я тебе позвоню. Туда, в Америку», – хотела сказать она.

Но тут же поняла, что говорить этого не нужно. Не нужно, чтобы прошлое заставляло его оглядываться назад, ожидать каких-то несбыточных сигналов счастья в той его, будущей жизни.

– Иди домой, Ник, – сказала Соня. – Ты самый хороший.

Ялта застыла во льду.

Несколько дней подряд шел дождь и ветер был такой сильный, что сбивал с ног даже внизу, на Садовой, а выше, на Чайную Горку, не давал подняться вовсе. Потом ветер и дождь прекратились, но тут же ударил мороз, и Ялту сковало льдом в одну ночь, будто зачаровало.

– Не ходила бы ты на работу сегодня, Сонечка, – сказала мама. – Ну кто в такую погоду стричься надумает?

Наверное, мама была права. Но Соню охватывала тоска, когда она представляла, что придется провести целый день в промозглой тишине квартиры, прислушиваясь к шорохам и поскрипываниям в стенах старого дома. Они были родными, эти скрипы и шорохи, но тоска от этого не проходила.

Поэтому Соня все-таки отправилась на работу.

Вернувшись в Ялту, она устроилась в ту же самую парикмахерскую, где работала и до отъезда. И была уверена, что все, что произошло с нею за этот год – студия, массовка, дом на Сивцевом Вражке, Петя, Алла Андреевна Дурново, – от такого вот попадания в ту же самую ячейку жизни изгладится из ее памяти совершенно.

Но этого не происходило – Москва стояла у нее внутри комом, и иногда Соне казалось, что воспоминания об этом городе не дают ей дышать.

Но сегодня ей было не до отвлеченных мыслей. Все ее усилия были сосредоточены на том, чтобы хоть как-то передвигаться по улицам, превратившимся в сплошные полотна льда. Ей казалось, что даже деревья, до макушек скованные льдом, нетвердо опираются стволами о землю и вот-вот упадут, подскользнувшись, как то и дело подскальзывались редкие прохожие.

В парикмахерской царило уныние.

– Добралась, Сонь? – без интереса спросила Наташа. – А Полина Максимовна по дороге упала. Может, даже ногу сломала. Звонила, говорит, в травмопункте сидит. Там народу сегодня ужас сколько. Вот ведь, бедному жениться – ночь коротка!

– Почему?

Соня не поняла, какая связь между бедностью, сломанной ногой Полины Максимовны и Наташей.

– Не везет мне по жизни, вот почему, – объяснила та. – Билеты на сегодня в театр взяла, а тут такое творится. Теперь не пойду, конечно.

– А что за театр? – поинтересовалась Соня.

– Московский какой-то на гастроли приехал, я раньше такого названия и не слышала. Погоди, в билете посмотрю. Может, ты знаешь.

На билете, который Наташа с трудом отыскала в своей необъятной сумке, стоял тусклый штамп с названием театра – «Прошлое – настоящее».

Название было отмечено такой нарочитой красивостью, что показалось Соне смешным. Она улыбнулась – и тут же поняла, что год назад такое название не вызвало бы у нее улыбки. Показалось бы странным и в странности своей даже привлекательным. Теперь же она словно видела это название насквозь и людей, которые его придумали, видела насквозь тоже. И это заставляло ее улыбаться с простым пониманием того, что люди эти молоды, что очень хотят выглядеть взрослыми, а главное, что они чисты в своей любви к искусству, и потому даже нарочитость проявления этой их любви вызывает не раздражение, а лишь улыбку.