– Ты все-таки не совсем люди, – улыбнулся он. – Вернее, ты больше чем люди. Любые люди давно ушли бы. А ты сидишь и слушаешь этот бред. Да еще смотришь так, что у меня дрожь идет по всем частям тела. Ну что ты хочешь, чтобы я тебе сказал, а?

– Ничего, – засмеялась Соня. – Хочу всех частей твоего тела. Во мне проснулся не только аппетит, но и бесстыдство. Я тебя ужасно, голодно хочу.

Тут уж ничего он не стал говорить, конечно. И рубашку снял скорее, чем до дивана дошел, благо была расстегнута.

В конце сентября съемки закончились, и все закончилось вместе с ними. Так же мгновенно, как началось. Не из-за съемок закончилось, просто так совпало.

Утром Герман приехал к усадьбе, чтобы забрать Соню и вместе ехать в Москву. Почти вся съемочная группа уехала накануне вечером. Соня долго провозилась, собирая кофр, который надо было сдать художнику по гриму и отправить на студию, поэтому ночевала в усадьбе.

Утро было туманное, как в песне, и от выступившей изморози трава, тоже как в песне, казалась седою.

– Я не знала, что у тебя есть машина, – сказала Соня.

Она вышла на крыльцо с чемоданом на колесиках и остановилась. Машина у него не просто была – она производила ошеломляющее впечатление.

Соня уже привыкла к тому, что Герман мало обращает внимания на житейские удобства. Для работы ему нужна была только тишина в кабинете да словари, еду он предпочитал самую простую, вроде собственноручно пойманной и зажаренной рыбы, а к одежде у него было единственное требование – чтобы она была чистой, и это нехитрое требование выполняла мать многочисленного горластого семейства, обитавшего в деревне по соседству; она обстирывала всех дачников и с этого жила.

Поэтому вид новой «Тойоты», из которой он вышел перед крыльцом усадьбы, привел Соню в оторопь. Наверное, раньше эта машина стояла в гараже. Ну да, во дворе его дома был гараж, но Соня, конечно, туда не заглядывала.

– Почему тебя это так удивило? – пожал плечами Герман. – Я казался тебе кретином, неспособным крутить баранку?

– Нет, просто... Очень уж она у тебя шикарная.

Соня вспомнила новенький «Ниссан» Пети Дурново, и ей стало не по себе.

– Я не обязан поддерживать отечественный автопром, – поморщился Герман. – Если он сколько-нибудь еще протянет, то пусть уж без моей помощи. Ты все собрала? Садись.

Он взял ее чемодан и поставил в багажник. Соня села на переднее сиденье. В салоне стоял запах дорогой новизны; он показался ей каким-то отстраненным. И Герман, одетый не в дачную простую рубашку, а в свитер из темно-синего кашемира, показался отстраненным тоже. К тому же он почему-то был хмурый, а почему – не говорил.

Всю дорогу до Москвы они молчали. Но это было не то молчание, которое они оба так любили. Соне казалось, что в нынешнем их молчании есть что-то нарочитое. Даже тихо звучавшая музыка – Герман сказал, что это Третий концерт Рахманинова, – не избавляла от этого ощущения.

Они долго и тягостно стояли в утренней пробке на въезде в Москву, потом по-черепашьи ползли запруженными улицами Центра... Соня встрепенулась, когда машина проехала по бульварам и свернула с Пречистенки в какой-то переулок.

– Куда это мы? – спросила она.

– Ко мне.

«А что, ты собиралась куда-то в другое место?» – без слов прозвучал его вопрос.

Соня растерялась. В том, что Герман, не спрашивая, привез ее к себе, не было, конечно, ничего странного. Она ведь жила у него на даче все время, пока шли съемки, то есть с той ночи жила, и она ведь сама сказала, что этого хочет... Но с той самой минуты, когда она увидела эту его машину, и потом, когда они встали в пробке, когда их обступили серые дома сталинского ампира, потом особнячки старого Центра, – с той самой минуты, как Соня увидела Москву, она почувствовала какое-то необъяснимое смятение.

И, конечно, его почувствовал в ней Герман.

– Я думала, потом... Позже... – промямлила Соня. Она сама слышала, как неубедительно звучат ее слова. – У меня же ничего с собой нет. Только летнее, и то для деревни. А все остальное в общежитии.

– Я потом заеду за твоими вещами в общежитие.

Он произнес это коротко, без всяких интонаций. И снова замолчал, глядя не на сидящую рядом Соню, а прямо перед собою, в ветровое стекло.

Соня физически почувствовала напряжение, повисшее в воздухе. К тому же она вспомнила, как однажды сказала Герману, что приехала из Ялты с одним чемоданом: когда Анна Аркадьевна сообщила ей, что договорилась о том, чтобы ее взяли в съемочную группу, то она собралась не то что в один день, а в один час, и только в Москве, уже в общежитии «Мосфильма», разобралась, какие взяла вещи и какие надо было взять.

Герман, конечно, это запомнил. Он запоминал все, что касалось Сони. И говорить ему теперь, будто в общежитии у нее осталось нечто, остро ей необходимое, было глупо.

Но идти к нему в дом она не могла. Не могла! Словно сдвиг какой-то произошел в ее сознании, когда они въехали в Москву. И даже еще раньше, когда Москва показалась своими первыми приметами – дорогой машиной, городской одеждой, отстраненным выражением его лица... Наверное, глупо было придавать значение таким необъснимым обстоятельствам. Но Соня ничего не могла с собой поделать.