Подъезд был просторный и гулкий. Каждый шаг отдавался под его высоким потолком. Женщина тоже была высокая, к тому же на высоких каблуках. Они цокали о затертые мраморные ступени. Поднявшись на несколько ступенек вверх, она оглянулась на Соню и повторила:

– Пойдемте, пойдемте.

Глаза у нее были ослепительные – то ли густо-синие, то ли такие ярко-черные, что их цвет приобретал синий отлив. Она обдала Соню взглядом, будто облила синевой. Видя, что та по-прежнему стоит на нижней ступеньке, женщина спросила:

– Кто вам нужен?

– Герман Александрович Алымов.

Соня отвечала так же, как эта женщина спрашивала, – с совершенной естественностью. Как будто не было ничего странного в таком вот будничном разговоре с посторонним человеком. Да она почему-то и не казалась Соне посторонней. Невозмутимость этой женщины, вернее, ее приимчивость ко всему, снимала преграды.

– Алымов живет на втором этаже. Квартира направо. Вы боитесь?

– Да, – помедлив, ответила Соня.

Чего именно она боится, женщина не спросила. Соне показалось, что она понимает это и без вопросов.

– Напрасно.

– Я знаю. Но все равно... не могу.

– Ждете, чтобы вам кто-то помог?

– Нет. Точно нет, – не колеблясь ответила Соня. – В этом нельзя помочь.

– Вы правы, – усмехнулась женщина. – В этом – каждый за себя. Один Бог за всех. Идите, идите. Поднимитесь на второй этаж и позвоните в дверь. Ничего другого сделать нельзя. Да и не надо ничего другого.

Как странно она это сказала! Каждый за себя, один Бог за всех... И какая была в этой странности правда!

Ее слова как будто бы не соотносились с безразличным цоканьем высоких каблуков, и с элегантным длинным пальто, и со всем ее холодноватым обликом. Но вот именно, что – как будто бы.

Соня вдруг вспомнила церковь близ Сивцева Вражка, и пасхальный звон над арбатскими переулками, и Аллу Андреевну, которая старалась уязвить свою приятельницу, пока речь шла о платье и еще о какой-то ерунде, и мгновенно переменилась, когда у той в глазах мелькнул страх за своих детей... Тогда все это было ей непонятно, чуждо, странно. А теперь она понимала все это до донышка, до пронзительной ясности. Теперь она сама научилась отделять главное от неглавного и научилась не церемониться с неглавным.

Она не училась этому специально. Она только прислушалась к Москве, и та сама дала ей эту свою науку, неласковую, но честную.

Женщина застучала каблуками по лестнице вверх. На Соню она больше не оглядывалась. Та помедлила еще немного. Каблуки простучали на втором этаже, на третьем. На четвертом их стук затих. Соня ожидала, что услышит хлопанье квартирной двери. Но тишина больше не нарушилась ни одним звуком. Женщина словно растворилась в широких лестничных пролетах.

«Как тот, тогда, – вдруг вспомнила Соня. – Тот мужчина в Ялте на набережной. Сказал мне про жало и ценности и исчез».

Какая-то великая странность была во всем этом. Но думать о ней Соня больше не стала. Она пошла по лестнице вверх. От ее сапог оставались на мраморе темные следы, большие капли падали с отяжелевшего мокрого пальто. Тревога, холод и счастье подступали к сердцу.

Она остановилась перед дверью квартиры – на втором этаже направо. Звонок отозвался у нее внутри гулом. И когда дверь открылась, гул этот не утих.

Герман стоял на пороге и смотрел на нее темными, как ночная вода, и такими же, как ночная вода, непонятными глазами. Он не сказал ни слова – молча посторонился, ожидая. И Соня вошла.

– Я только хотела тебе сказать, – торопливо проговорила она. – Только сказать, что...

Ей казалось, что она не успеет или не сумеет сказать, объяснить. Если бы он сказал: «Уходи», – она не удивилась бы.

– Ты почему такая мокрая? – спросил он. Его голос звучал так же буднично, как у той женщины на лестнице. – Разве на улице дождь?

– Снег, – сказала Соня. – Ты не видел?

– Я давно там не был.

– И в окно не выглядывал?

– Нет.

– Я стукнула по твоей машине. – Соня расслышала, что ее голос звучит почему-то жалобно. – По колесу. И дверцу подергала. Она заорала. Я думала, ты услышишь и выглянешь в окно.

– Я не обратил внимания. Жаль.

– Правда?

– Что?

– Тебе правда жаль?

– Конечно. Так я уже давно тебя увидел бы, а так – ты только что вошла.

И это он тоже произнес так буднично, так обыденно. Но этот его будничный голос взорвался у Сони в сердце, как фейерверк, целой россыпью горячих красок. Она вскинула руки и положила ему на плечи. Пальто с мокрым шлепком упало на пол. Оказывается, Герман уже почти снял его.

– Ты вся насквозь мокрая, – чуть слышно сказал он. – И плечи, и все...