Он преследовал ее повсюду. Это было мучительно. Но не было в ее жизни ничего важнее этого преследования.

Из-за всего этого она выглядела, наверное, совершенной сомнамбулой. Соня поняла это по тому, что Лавр был ею недоволен.

– Ты поступать передумала, что ли? – спросил он однажды, глядя, с каким безразличием Соня водит карандашом по листу.

– Почему ты так решил? – пожала плечами она.

– Интерес у тебя пропал. Притом такое впечатление, что ко всему сразу. Я бы даже подумал, что ты влюбилась, но у нормальных людей это выражается совершенно иначе. Я, помню, когда был влюблен в Николя, то испытывал невероятный творческий подъем. А он, гад такой, ушел от меня к Геннадию. Но это так, к слову. В общем, Сонка, твое состояние ни на что не похоже.

Соня слушала его рассуждения лишь краем уха. Вернее, краем сознания. Слова, чувства, мысли – любые проявления внешнего мира разбивались об этот высокий край и до нее не доходили.

Лавр готовил свои картины к выставке, которой придавал очень большое значение; Соня прослушала, почему. Кажется, выставку устраивал какой-то значительный меценат, поэтому после нее для Лавра должны были открыться невероятные перспективы. Или меценат собирался купить после этой выставки все Лавровы картины? В общем, что-то в этом роде. Соня поняла только, что в конце декабря Лавр уезжает на неделю, так что и той последней внешней зацепки, которой были занятия с ним, у нее вскоре не будет.

К последнему перед Новым годом занятию она купила Лавру подарок – шелковый шарф, расшитый абстрактными узорами. Его вкусы уже были ей известны, так что ошибки случиться не должно было. Когда девушка в бутике укладывала шарф в длинную плоскую коробку, потом заворачивала коробку в шелковистую бумагу, потом перевязывала все это золотой ленточкой и прикалывала к узлу переливчатую бабочку, Соня улыбалась, представляя, с каким восторгом Лавр, обожавший всяческие красивые обертки, будет распаковывать этот шедевр.

Но оказалось, что она ошиблась. То есть не с подарком ошиблась, а с Лавровым настроением.

Он встретил Соню в постели. И его красное, как помидор, лицо, и распухший нос, и сиплый голос свидетельствовали о том, что приятных сюрпризов он воспринимать сейчас не в состоянии.

– Лаврик, что с тобой? – встревоженно спросила Соня. – Может, помочь?

– Мне уже никто не поможет, – мрачно просипел он.

– Так плохо себя чувствуешь?

Соня еле сдержала улыбку. Еще со времен Пети Дурново она привыкла, что мужчины относятся к пустяковейшим из своих болезней особым образом: воспринимают их как преддверие смертного часа. Правда, Герман относился к этому как-то иначе – однажды в «Метели», когда Соня после съемок пришла к нему на дачу, он встретил ее совершенно простуженный. Со всеми вот этими самыми признаками: хрипом, сипом, горящим лбом. Но никакого ужаса по этому поводу не выказал, только выпил крепкого чаю с медом да надел на ночь носки с насыпанной в них горчицей, почему-то извинившись за это перед Соней.

Но о Германе думать было не нужно.

– Ужасно себя чувствую! – пробормотал Лавр. – Пошел надысь в сортир, так чуть в толчок не провалился: сознание утратил.

– Давай я тебе молока согрею, – предложила Соня.

– Сейчас Игорек придет, он все сделает, – слабо махнул рукой Лавр. – Женщины не умеют. Но это уже все равно, – все так же мрачно добавил он.

До прихода Игорька Лавр все-таки попросил Соню согреть воды, чтобы растворить лекарство. Пока она поила его вонючим теплым раствором, он рассказывал, что переживает крушение всех планов, потому что в таком состоянии, конечно, не может лететь в ледяную стужу, а значит, выставка накрывается медным тазом, а вместе с ней и перспективы, в том числе финансовые, которые она должна была принести.

– Почему? – не поняла Соня.

– Потому что не будет ее, выставки, – как слабоумной, разъяснил ей Лавр.

– Почему не будет? Без тебя, что ли, картины не развесят?

– Да кто их туда привезет, картины! – воскликнул Лавр. Он тут же закашлялся, а когда откашлялся, то сердито сказал: – Сонка, ты все-таки идиотка, как все бабы. Ну как их можно развесить, если они здесь, в Москве, а выставочный зал там, в Анадыре?

– Это далеко, да? – сочувственно поинтересовалась Соня. – Сколько километров?

– Не замерял! – рявкнул Лавр. – Лететь восемь часов. Если еще аэропорт примет. Там, говорят, вторую неделю метель.

Соня собралась уходить – не хотела мешать Игорьку, который уже позвонил и сообщил, что летит к Лаврушеньке на крыльях любви.

Но тут Лавр задумчиво посмотрел на нее и сказал:

– Слушай, Сонка... А ты не могла бы мои картинки в Анадырь забросить? По-моему, вполне могла бы! – Эта неожиданно пришедшая идея так ему понравилась, что он сел в постели и произнес патетическим, но вполне искренним тоном: – Умоляю, сделай это для меня! Ты же так и так не знаешь, куда себя девать. Не все ли равно, где дурью маяться? Ну что б тебе не слетать?

Вообще-то он был прав... Соня действительно не знала, куда себя девать, и ей действительно было все равно, в каком месте земного шара сомневаться в собственном существовании. Так почему бы не выручить Лавра? И где, кстати, этот Анадырь? Судя по названию, где-нибудь в Средней Азии.

– Решено, Сонка, – заявил Лавр. – Завтра летишь на Чукотку.

– Куда? – вздрогнула она. И воскликнула: – Куда я лечу?!

– На Чукотку, – удивленно повторил он. – А чего ты так испугалась? Там, между прочим, теперь полная цивилизация. Отель, говорят, такой отгрохали – что твоя Америка. Ну, ясное дело, денег-то в эту Чукотку немеряно влили. Но вот в Питер, например, тоже бабки гонят эшелонами, а толку чуть.