Катерина смотрела на него во все глаза. Ну никак она не могла привыкнуть к своему мужу и его имперским амбициям. И до сих пор иногда не знала, когда он шутит, а когда говорит серьезно.

— Если на самотек пустить, они, пожалуй, выберут… бандюка, который догадается водки на всех поставить! Будет вторая Белоруссия. Два кольца, два конца, а посередине гвоздик! Два болота, три уезда, а посередине батька!

— Да тебе-то что за дело до этого, Тимыч!?

— А мне такое дело, что я в Европе хочу жить.

— Да ты со своими миллионами уже на Луне можешь жить!

— Да пошла она, Луна эта!

И они посмотрели друг на друга.

— Я тебя люблю, — сказала Катерина. Подошла, оперлась руками о его колени и заглянула ему в глаза.

— И я тебя люблю, — признался Тимофей Ильич. — Давай, может, Мишку с собой возьмем в Киев-то? Что, блин, мы не видимся совсем!

Мишке недавно стукнуло девять, а Машке семь.

— Легко! — весело согласилась Катерина. — И давай, иди уже, у меня работы полно!

Они еще раз поцеловались, потом подумали и поцеловались еще раз, и потом еще, самый последний раз.

Он ушел было, но из-за двери вернулся.

Возле ксерокса в большой комнате, где размещались основные силы его пресс-службы, маячила давешняя длинноволосая симпапуля.

Хорошо, что он ее увидел.

— Кать, — сказал Тимофей Ильич громко, на весь отдел, и все замерли, прислушиваясь, и охранник вывалился из-за шкафа, где он как пить дать кофей кушал, поджидая, пока шеф кончит амурничать с супругой. — Кать, ты новых сотрудников инструктируешь, когда на работу берешь?

Его жена в дверях молчала и смотрела выжидательно.

— Ты их, Кать, инструктируй, а? Я в университетах не учился и антимоний никаких не понимаю! Я если вижу, что штатная единица без дела болтается, на лестнице курит и глазки напропалую строит, я ведь ее в два счета уволю и с отделом кадров консультироваться не стану! Ты, Катя, доведи это до сведения общественности, лады?

Симпапуля возле ксерокса стояла вся красная.

— Хорошо, — обреченно сказала Катя. — Доведу.

Придется теперь бедную девочку валерианой отпаивать!

— Я пошел, — объявил олигарх и на самом деле пошел.

За ним пристроился охранник.

В комнате все молчали.

— Катерина Дмитриевна, — пропищала секретарша, — вам с телевидения звонят. Говорят, из какого-то ток-шоу. Будете разговаривать?

Катерина ни за что не взяла бы трубку, если бы голова у нее не была занята Тимофеем, дачей Мирославы Цуганг-Степченко, превращением Украины в Европу и, напротив, непревращением ее в Белоруссию, оскорблением, которое ее муж только что нанес молодой сотруднице, и поэтому трубку она взяла.

— Да!

— Не ездила бы ты в Киев, — шепнула трубка трудноопределимым голосом. — Там свои законы.

— Что? — помолчав, переспросила Катерина.

— Неровен час в гробу придется в Москву везти твоего Кольцова.

Дмитрий Родионов среди ночи вдруг вспомнил: он забыл что-то напомнить Маше Вепренцевой.

Только вот что?…

После кофе, красного вина, щебетания с подругой, которая честно пыталась увлечь его рассказами о своей жизни или самой увлечься рассказами о жизни писателя Аркадия Воздвиженского, все как-то в его голове затуманилось.

Аркадий Воздвиженский о своей жизни ничего не рассказывал, томно покуривал и говорил, что устал, хотя Люда очень-очень настойчиво выспрашивала его о «жизни знаменитостей», в которую Аркадий был ввергнут в силу того, что и сам знаменитость.

Про подругу Андрея Малахова, знаменитого телеведущего, он ничего не знал, про мужа Дарьи Донцовой, знаменитой писательницы, знал и того меньше, про увлечение Александры Марининой горнолыжным спортом слышал первый раз в жизни.

— Ты все врешь! — в конце концов догадалась Люда. — Ты все-все врешь! Я-то знаю! Маринина тебе звонила при мне, и ты называл ее Машенька, а теперь говоришь, что ничего про нее не знаешь!…

— Умница ты моя, — похвалил Воздвиженский Аркадий, — до чего ж ты молодец!

От таких его хвалебных слов Люда оказалась в тупике.

— Почему я молодец, Дим?

— Все-то ты понимаешь, — расшифровал Аркадий, — что тебе ни скажи, какую загадку ни загадай, ты все сразу понимаешь и отгадываешь!

— Смеешься, да? — спросила Люда и отвернулась, обиженная. Впрочем, обижалась она недолго, повеселела и пристала к нему с рассказами о собственной жизни.

Родионов слушал.

С некоторых пор он был совершенно уверен в том, что любые союзы, участники которых никак не связаны друг с другом по работе, обречены на скоропостижную и неизбежную кончину. Что-то должно быть общим — если общим не может быть офис, то хотя бы образование, или знакомства, или связи, или, допустим, направление движения. Другими словами, в продолжительную любовь учительницы и сталевара Родионов верить перестал.