Улыбка Хатшепсут

Аннотация

Поэтический сборник «Улыбка Хатшепсут» Эта книга — маленький взрыв. Взрыв женской души, после которого она не умирает, но, подобно Фениксу, возрождается из пепла. Это книга об одиночестве и отчаянии, о любви и надежде, о смирении и вызове — «классифицировать» подобные чувства, впрочем, невозможно, настолько они здесь спаяны. Все это так, да: и все же кульминация «Улыбки Хатшепсут» — одноименное стихотворение, пронизанное такой силой и мощью, что кажется, будто его действительно писала когда-то египетская царица — «Всего лишь женщина, мечтавшая улыбнуться тебе». Всего лишь?..

* * * Прорастая в вечность, как цветок… Ирина Горюнова вступает в поэзию в парадоксальное время. С одной стороны – небывалый расцвет поэзии, изобилующий всеми оттенками самовыражения (с каждым днем все трудней найти в ней свое место!), с другой стороны – дефицит читателей (с каждым днем до них всё труднее добраться!). Словно прирост поэтических имен обратно пропорционален числу читателей: частенько приходится бывать в аудиториях, где поэтов слушают только поэты или втайне пишущие… И всё-таки потребность в поэзии несомненна, спрос на нее неслучайно будет откликаться на предложение. Предвижу и читателя, который (из простого любопытства или по толчку интуиции) возьмёт в руки книжечку Ирины Горюновой и вдруг почувствует притяжение ее мятущегося женского сердца. Скажи мне кто ты: Не моя ль Печаль, звучащая В рояле… Сборник Ирины Горюновой, объединенный требовательным и – я бы сказал – ненасытным темпераментом автора – тем не менее как бы распадается на три части: разделение это чисто литературное, эстетическое. Для меня наиболее интересное – вторая и, особенно, третья часть (верлибры). В первой части Ирина еще в плену традиционной поэтики с её расхожим словарем, от чего искренность ее переживаний заглушается порой некоторой театральностью выражения: Ты меня одари адом, Коль иным одарить нечем. Но и здесь уже – свой голос, свои удачи: Зона турбулентности земная, Вихревой таинственный поток Свою мощь и силу набирает, По нему иду я как хмельная, А куда: на запад, на восток? Я иду: мечтая, сострадая, В мирозданье просто запятая, Но стихи свои в него вплетаю, Прорастая в вечность как цветок. Во второй части – бунт! Ирина, словно пресытившись книжным романтизмом, гневно врывается в область современной лексики, она предстает перед нами саркастичной, беспощадной к себе и к окружающим. В ее стихах появляются резкость, раскованность и рискованность («Алиса играет ежами в крокет», «Господа, вы сегодня обнулены?»)… Зато в третьей части, где рифма не нужна, на мой взгляд наиболее цельно и глубоко выражается ее женская нежность и удаль, ее боль и та женская мудрость, которая рождается болью. там в полном одиночестве я гораздо ближе к тебе, чем здесь. расстояния измеряются отношением. Возможности поэта определяются по его лучшим стихам. Сегодняшние достижения отсылают нас к завтрашним – вложение с «процентами»: Мое тело татуировано картой мира И на нем пульсирует маленький земной шар. Увеличиваясь в размерах, он растет и растет, И постепенно становятся видны страны, города, Улицы, крыши домов, машины, люди… Растет земной шар, и я ищу на нем твой дом, Тебя, чтобы рассмотреть твои глаза, Заглядывающие в моё сердце и вопрошающие: Ты есть? Только женщина вправе отождествлять себя с жизнью (первое женское имя – Ева, кстати, как раз означает «жизнь»!), с самой Землёй и Вселенной. Горе тому, кто это не понимает – тому и достается кара: Я – зеркало мира. Но больше не отражаю тебя. Кирилл Ковальджи Из книги «Отражения слов» Нищая В истлевших и мокрых газетах, В неоткровенных приветах, Во мгле и тумане, и грязи, Где улиц сливаются вязи, И гул подумолкших фантазий Средь рубища, вшей, косоглазий Скрывается в гулких мостах… Там бродит душа неприкаянно, С отчаяньем нитями спаяна, И с горечью браком повязана, И словно кому-то обязана, На царство ничье не помазана, Сама же собою наказана Нечаянно, впопыхах… Скрывается тщательно-тщательно И прячется рванью старательно, И в рубище, кутаясь стылое, Таит осознанье постылое Того, что бытье заунылое Не холит её и не милует — Сквозь кожу хлестает вразмах. И нет ни спасенья, ни чаянья, Бездомности горечь отчаянья На паперть утянет за грошиком, В руке её хлебушек крошится, Душою и телом неможется, Лишь птицы склюют это крошево И тризну споют в небесах. Не люби меня Не люби меня, пожалуйста, не надо, Не тревожь души спокойной сон, Не хочу, чтоб стылость снегопада Превратилась в бешеный циклон. Не люби меня, тебя я заклинаю, Не люби меня, тебя я не хочу, И тогда от марта и до мая… Я тебя, сжав губы, промолчу. Уходи, пока снежинки тают, На моих не трепетных губах, Уходи, пока я отпускаю, И пока нет солнца в облаках. Уходи, не вздумай оглянуться, Уходи же, это мой приказ! Уходи, не дай же мне очнуться, Чтобы не остаться… про запас. Конфета Ты снял обертку от конфеты, Шуршащий фантик на полу, Я многозначность буквы фиты, Тебе приснилась наяву. Что ты увидел в силуэте? Биенье жилки на виске Иль то, что стоимость конфете Медяк в крестьянском туеске? «Поёт гобой…» Поёт гобой, И я с тобой Прощаюсь вся в слезах… Поёт гобой Про сон с тобой, Про ночи в поездах. Кривит луна Обрывки сна — Хватаюсь за мираж, Но я одна И пью до дна Ненужный эпатаж. Норны Фатальность бытия куражится, Порой выделывая па, Или мне это только кажется, Слепые норны волшебства Вплели случайно нить искрящую В холстину жесткую судьбы Такую искренне щемящую, Среди безумной суеты, Что замирает сердце птахою И недоверчиво стучит, Пугает мистикой и страхами И потихонечку скулит, Боится вкус медово-пряного, Миндально-цианистого дара Воспринять в качестве приданого Средь гомонящего базара. «Скажи мне кто ты…» Скажи мне, кто ты: Друг ли, враг, Что человеческого рода Искусит сделать Первый шаг Тем, что зовет туда природа? Скажи мне, кто ты: Не моя ль Печаль, звучащая В рояле… Скажи мне, кто ты, Мне не жаль, Что ты настолько Нереален. Скажи мне! Искусом твоим И так отравлена Смертельно, То демон или Херувим Поёт мне песни Колыбельной Свою тоску, Свою печаль, Узлом завязывая вены, И раздирая невзначай Струной натянутые Нервы — Неважно. Линия судьбы Уже сплелась С твоей в гордиев Тот узел, что и отречась Уже отравлен Ностальгией. Скажи, скажи ведь ЭТО ТЫ Все клетки тела запечатал Своею матрицей черты И надо мною не заплакал? «По снегу позёмка…» По снегу позёмка, Спускаюсь в подземку, Иду по бульварам И по тротуарам… Я еду в маршрутке, Считая минутки, В автобусе езжу, И брежу, и грежу, Мечтаю о чуде… Но всё меня студит, И все меня судят, А счастья – не будет… Я люблю ромашки или песнь волка Я люблю ромашки, колокольчики, васильки, Пить не люблю из чашки и расширять зрачки, Выламываясь из тела своей оборотною сущью, Так чтобы жизнь звенела туманной ночною глушью. Я не люблю сумрак ночи, мчась с окровавленной мордой И раскаленною пастью, взбивая лапами воздух. Я не люблю репейник зубами тащить из шкуры И когда ветер веет и когда бабы – дуры. Я не люблю, когда скука томит меня зовом плоти, Я не люблю разлуку, что просто меня изводит. Я не люблю ногами топтать неокрепший росток, Я не люблю словами шептать, что я одинок. Люблю же, поднявши морду, выть с тоской на луну, Люблю головою гордой склоняться в твоем плену И голосом хриплым рыкнуть, свою укрощая страсть: К тебе я смогу привыкнуть, ТЕБЕ отдавая власть. Душа Она такая маленькая и пятнистая Как перепелиное яйцо… Местами светлая, а где-то мглистая, Во мне свивается кольцом. Я кутаю её, как в вату, В обёртку своего тела — Это мои латы, Она в них давно прела, Билась, хотела на волю, Рыдала в моей груди О том, что душно в неволе По лабиринтам бродить, Дождить грехами смешными, Судить других свысока, Любить не тех, иными Путями б рвануть в облака… Она тосковала хрупкая, Любила в куклы играть, Кричала: «Пусти меня, глупая, Пусти, я буду летать!» И я отпустила бессильная Сдержать ее, уберечь, Душа моя своекрыльная Ввинтилась штопором в смерч, Ввинтилась, сверкнула молнией, Упала ослепшая вниз… Что же ты, моя родная? Что же ты? Поднимись! Но нет мне ответа более… Померкла и сжалась в ноль, Не надо ей больше воли и Не манит ничья юдоль. Я кутаю её, как в вату, В обёртку своего тела, Недужную, виноватую За то, что она взлетела… «На свете бывает так, когда уже поздно…» На свете бывает так, когда уже поздно, Когда никому ничего не изменить, Когда догорают последним высветом звезды, И можешь осмелиться только и отпустить. Когда от сожжённой тетради остался лишь пепел, А мыслей сгоревших искорчился труп на полу, И ты уже новую форму ваяешь и лепишь, И новым кумирам сияешь и пишешь хвалу. Когда тебе новую страсть уж подали на блюде, Украсив для благости веточкой вялой петрушки, И вкус извращенный слюной в ожидании блудит, Мурашками тая, в лысеющей старой макушке. На свете бывает так, когда уже поздно, Когда никому ничего не изменить, И сколько б ни таяли в мире последние звезды, Но те, кто под ними, по-прежнему будут блудить. «Зачем таинственной судьбою…» Зачем таинственной судьбою с тобой мы в мире сведены? Зачем злодейкою лихою В единый свет заплетены? Как стало больно безысходно, Когда единая душа Теперь настолько несвободна, Что без тебя ей не дышать? Когда стираются щербинки, А ты лишь матрица её, И две нецелых половинки Лишь отражение твоё? «Зона турбулентности земная…» Зона турбулентности земная, Вихревой таинственный поток Свою мощь и силу набирает, По нему иду я как хмельная, А куда: на запад, на восток? Я иду: мечтая, сострадая, В мирозданье просто запятая, Но стихи свои в него вплетаю, Прорастая в вечность как цветок. «Я вдохновения слегка перебрала…» Я вдохновения слегка перебрала, И плохо сплю и постоянно грежу, Похоже, мне вселенная мала, Раз не смыкаются, ища чего-то, вежды. Иду по тонкой грани бытия: Ни здесь, ни там, а вроде где-то между, Сама себе и Бог, и судия — Дающий/отнимающий надежду. Пьяна своими мыслями, тобой И той мечтой, что мне когда-то снилась, Какою-то незримой каббалой Сознанье таинств песней мне явилось. Я вдохновением похмельна и пьяна, И суть вещей, их голоса я слышу, Неизреченных знаю имена И лишь свою не отыскала нишу. «Безнадёжной любви отдаваться взаймы…» Безнадёжной любви отдаваться взаймы? Может, вовсе в ломбард отнесешь под залог? И тогда, взяв гроши из потёртой сумы, Охмелев, отмотаем уж как-нибудь срок! Безнадёжной любви отдаваться взаймы? Не рассчитывать дара мятежную горечь… На асфальте растоптанной корчится совесть, Что дорогою шла со своей Колымы… А в ломбарде сказали: «Потрёпана сильно, Безнадёжно потухла, протухла слегка, Припорошена пеплом, посыпана пылью, Сединою прибиты стали оба виска…» Безнадёжной любви отдаваться взаймы? Что еще остаётся – в ломбарде не взяли — Говорят, что её мы до дыр истаскали, Так что нам не судьба доплестись до корчмы. Отдаёмся любви под залог друг у друга, Согревая мощами бессмертье костей, Где-то там за окном всё беснуется вьюга, Оттого, что на миг стало людям теплей… Суицидология писателя Дойдем до точки – одной из множеств Среди таких же пустых ничтожеств, Среди трагедий, а может фарсов Под знаком жестких кровавых Марсов. Мелькают знаки суфлера в театре (В психушку б надо, иль к психиатру), Ничтожность строчки, безумье взгляда Стучатся в разум: оно вам надо? Иль сурдокашель птиц-рук безумен? Тебя разбудит постылый зуммер… Дойди до точки, не трусь, так надо! Плеснём цикуты – не ждать распада? А звезды сбоку… На небе млечность пути застыла, А звезды сбоку – не там ходила, Не тех любила, не так пылала… Прости, мне было тебя так мало! Прости, но может, уйду беспечна Во мглу тумана, в её безмлечность. Меня так манит глухая бездна, Пути иные хочу я срезать… Разверзла пропасть пучины тризна, Соблазна лунность – моя отчизна, Моя двуликость и окаянство И масок жутких непостоянство… Прости, мне было тебя так мало, Пути иные я созерцала… И только шаг лишь, зовущий в пропасть, Попасть под смерчи, попасть под лопасть. На небе млечность пути застыла, А звезды сбоку… не там ходила… Полис изувеченной тоски Храмовые тоги загрязнились И потеки крови на губах, И страницы требника лоснились, Истончась в неправедных руках. Что тебе мои словотворенья? Это только жрицы пьяный бред, Нет в тебе ни искры сожаленья: Вдруг остыл полуденный обед? Вдруг тебе не донесут полушку, А мечтаешь ты о золотом, И наполнив храмовую кружку, Дверь закроешь грязным сапогом. Будет день и будет пища, водка, Будет стылый и постыдный секс, И не протрезвевшая кокотка Безусловный вызовет рефлекс. Что тебе мои больные бредни? Полис изувеченной тоски Был просрочен даже не намедни, Вместо он бумаги туалетной Был тобой разорван на куски. Веточкой сакуры Жасминовый чай с лепестками снежными Пью торопливо глотками небрежными, Пью, наслаждаясь его обжиганием Так же, как пью твоих глаз обещания — Нетерпеливо, взахлеб, трепетанием, Тела томлением и ожиданием, Веточкой сакуры к солнца лучу Я прикоснуться губами хочу. Ева Я возрожденная вновь Ева — Томима искусом познанья, И обнаженность злую нерва Приму себе, как воздаянье Грехов моих, твоих, потомков, Что, проклиная нас с котомкой По миру Идут, словно жид, И черт им в спину ворожит. «Не свастикой, но коловратом…» Не свастикой, но коловратом Перерождений бесконечность Прозревая, Ты постигаешь новою утратой Себя, свою невечность, Что пугает Не смертностью, а новым Возрожденьем… Опять пути таинственные руны, Что рвут наискось толики Мгновений, Доводят смехом адским до Безумья… Пути к Валгалле – хохма Фаз смещенных, И тишина в ответ на все молитвы, Что обреченных лохов Заманила… На снос пятиэтажек Те дома, которые сносят, Вызывают болезненный интерес прохожих: А что там? А на что это похоже? А что сейчас там происходит? А как умирают эманации Чьей-то радости, чьего-то горя? Прохожие занимаются мастурбацией, Дорожки вокруг развалин торят. Свисает со стен кожура обоев, Дверца шкафа выглядывает из окна, Спрашивают: «Когда же нас упокоят? Когда доскребутся до самого дна?» И так уже вывернули наизнанку — Все нервы исхлёстаны, обнажены, Издёвкой нечаянному подранку Пороки общества отражены. Такие места надо окружать забором Высоким, бетонным, перевитым колючкой, Включать музыку громкую впору, Чтобы не слышать, как его мучают. Прохожий, не стоит с любопытством алчным, Глядеть на муки агонии дома, Считай часы свои потраченные — В конце ждет тебя та же кома. «Я камень в центре бытия…» Я камень в центре бытия, Что брошен скучною рукою, И на изломе жития Волною хлынувшею смоет, И без следа уйду на дно, Не трепеща, одним мгновеньем… Мелькнет, как парус, кимоно И станет облаком забвенья. «Совпаденье паденья…» Совпаденье паденья, Что творит фуэте… Совмещенье паренья Назло маете, Той, что цветом маренго Исколола глаза, И танцует фламенко На излёте слеза… Черно-белое кино В мире иллюзий как Чарли Чаплин, Будешь ты немо играть и плакать, Жестом смешным отпуская душу, Образ живой создавать и рушить. Запах иллюзий и булок сдобных Мир заменил на поиск утробных — Вкус кока-колы, шары попкорна Соединились жвачкой вздорной. Плакать в кино уж давно не модно, Душу закрой на висячий замок. Можешь внутри ты сиять свободно, Только об этом смотри – молчок! Рулетка Играть на смерть… рулетка… выпал Еще один последний шанс, И круговерть… пометка… выпил Цикуты чьей-то декаданс. Играть в спектакле мизансцены, Не превращая в пошлый фарс, И реплики продать по ценам Измены. Созданный альянс Распался, шариком рулетки Пропрыгав: красное, зеро, И на одежде, как пайетки, Рубины крови. Болеро Играло, убыстряя ритмы, Азартней, выше, вот сейчас… А ты вдруг взял и просто вышел На жизнь, на день или на час… «Перезвоном последним трамвая…» Перезвоном последним трамвая Я ловлю уходящие звуки, Не ищу я небесного рая, Не ропщу на безделье и скуку — Я иду в засыпающих улицах, Отражаясь мерцанием луж, Небо тучами плачет и хмурится, Отмываясь от мартовских стуж. Я иду в одуряющем мае, Согреваясь любовью твоей, И, как сердце замерзшего Кая, Оживаю для сказки своей. «Я люблю тебя, как любят дети сладкое…» Я люблю тебя, как любят дети сладкое И, как мать – рождённое дитя, Любят, как любовники украдкою, Как сверчок, что крылышком светя, Дарит свет на миг своей любимой, Как цветок касание пчелы Любит, отдавая дань наивно Той, чьи ласки светлые милы. Я люблю тебя, как верующий Бога, Как Иуду возлюбил Христос И свою распятую дорогу, Даже крест, что на Голгофу нес. Я люблю душой своей неистовой, Для меня нет граней и границ И в глазах порочно-аметистовых Ты увидишь всполохи зарниц, Там твое лишь будет отражение,

Конец ознакомительного фрагмента.