— Друзья, князь Феликс Феликсович и я надеемся на ваше полное молчание… — сказал Пуришкевич спокойнее. — Вы понимаете, что, раскройся дело, царица нас за это не похвалит. Сумеете ли вы молчать?

— Ваше превосходительство, — как бы с укоризной отвечали оба, — мы русские люди. Не извольте сумлеваться, не выдадим…

Он обнял их обоих и приказал им втянуть труп Григория в маленький подъезд около кабинета, где все происходило. И торопливо он вбежал по лестнице, чтобы посмотреть, что с Юсуповым. Он нашел его в ярко освещенной уборной над умывальной чашкой. Князь держался за голову и все отплевывался: его тошнило. Пуришкевич попробовал успокоить его, но тот все смотрел вперед блуждающим взглядом и дрожащим голосом без конца все повторял: «Феликс… Феликс… Феликс…» Они пошли опять вниз, когда дверь со двора отворилась и солдаты втащили труп Григория. Князь вдруг рванулся вперед, бросился в свой кабинет, схватил со стола гирю, данную ему Маклаковым, и стремглав бросился по лестнице к трупу Распутина и, подбежав к нему, стал изо всех сил, с каким-то диким остервенением бить его гирей по виску. Распутин был еще жив! Он хрипел, и Пуришкевичу сверху с лестницы было ясно видно, как у него закатился зрачок правого глаза, как будто глядевшего на него бессмысленно и страшно…

Потрясенный, Пуришкевич крикнул солдатам оттащить князя от умирающего — рана была в голову, смертельная, — но они, великаны, гвардейцы, едва могли совладать с князем, который уже как бы механически, но со все более и более возраставшим остервенением продолжал колотить Григория по виску. Он был весь сплошь забрызган кровью… И когда его оттащили, лицо его было по-прежнему дико, и он все бессмысленно повторял без конца: «Феликс… Феликс… Феликс…»

Пуришкевич приказал одному гвардейцу раздобыть что-нибудь, во что можно было бы завернуть труп Григория, а другого позвал к себе наверх, и он доложил, что только что внизу был городовой, который осведомлялся о причинах стрельбы во дворе.

— Зови его сюда! — решительно распорядился Пуришкевич.

Чрез несколько минут городовой был введен. Это был старый служака. Он смотрел подозрительно.

— Служивый, это ты справлялся о стрельбе? — спросил Пуришкевич.

— Так точно, ваше превосходительство… — отвечал тот.

— Ты меня знаешь?

— Так точно, знаю…

— Кто же я такой?

— Член Государственной Думы Владимир Митрофанович Пуришкевич.

— Верно. А этот барин тебе знаком? — указал Пуришкевич на князя, который находился все в том же ужасном состоянии.

— Так точно.

— Кто он?

— Его сиятельство князь Юсупов…

— Верно… Послушай, братец, — положив ему руку на плечо, продолжал Пуришкевич. — Ответь мне по совести: любишь ли ты батюшку царя и матушку Россию? Хочешь ли ты победы нашей над немцем?..

— Так точно, ваше превосходительство, хочу…

— А знаешь ли ты, кто злейший враг царя и России, кто мешает нам воевать, кто нам сажает Штюрмеров и всяких немцев в правители, кто забрал в свои руки царицу и чрез нее губит Россию?

— Так точно, — оживившись, отвечал городовой. — Знаю: Гришка Распутин.

— Ну, братец, его больше уже нет. Это мы стреляли по нем и убили его. Сумеешь ли ты молчать и нас не выдать?

Городовой призадумался.

— Так что, ваше превосходительство. Если спросят меня не под присягой, то ничего не скажу, а коли на присягу поведут, тут делать нечего, скажу все: соврать под присягой грех большой…

Пуришкевич узнал от него, что полициймейстером этого района состоит один знакомый ему полковник, порядочный человек, и отпустил городового. Во дворце уже слышалась осторожная суета проснувшихся слуг. Тайна убийства уже выплывала наружу. Передав князя его лакеям, он попросил их привести его в порядок, умыть, переодеть, а сам, хмурый, встревоженный, опять ушел курить в кабинет. Дело определенно портилось.

Чрез несколько минут, однако, послышался стук автомобиля на дворе, и уехавшие жечь вещи Григория торопливо вошли в кабинет. Великий князь был прямо в веселом расположении, но, взглянув на Пуришкевича, осекся и тревожно спросил:

— Qu’est ce qu’il est arriv'e? [74]

Пуришкевич коротко рассказал все и попросил их торопиться: утро было уже близко. Оставив Юсупова дома, все остальные спустились вниз, втянули труп Григория в автомобиль великого князя, туда же положили заготовленные заблаговременно цепи и тяжелые гири, и, усевшись, все понеслись к заранее выбранному для потопления трупа месту на Малой Невке на окраине города. Шофером был теперь великий князь. На трупе Григория сидел один из гвардейцев, которого взяли с собой, чтобы помочь утопить тяжелое тело.

Пуришкевич с неудовольствием обнаружил в автомобиле шубу Григория и его боты.

— Да почему же вы не сожгли все это? — спросил он доктора Лазаверта.

— Шуба целиком в печь не влезала, — ответил тот, — а жена не сочла возможным распарывать ее и жечь частями. У нее вышло даже по этому поводу столкновение с великим князем… Так нам и пришлось привезти все это обратно… Но кое-что сожгли: перчатки, верхнюю поддевку и еще что-то там такое… А это все утопим вместе с телом.

Автомобиль небыстро катился спящими улицами. Вот уже и окраина города: низенькие дома, длинные заборы, унылые пустыри. Освещения тут почти не было, и дорога была страшно ухабиста, так что тело Григория то и дело подпрыгивало и билось о пол автомобиля. Наконец вот и мост и чернеющая внизу прорубь. Великий князь потушил огни. Остальные четверо быстро вынули завернутое солдатами в синюю штору тело — оно еще не закоченело совсем и гнулось, как живое, — и, раскачав его, швырнули с силой в прорубь.

Холодная вода, от которой шел парок, тяжело всхлипнула, и Григорий ушел под лед. В этот момент он был еще жив, но ледяная вода разом потушила последнюю искорку жизни в нем, и тело его поднялось сразу кверху и становилось подо льдом. Заговорщики — они были растеряны и торопились — вдруг заметили, что забыли привязать, как хотели, цепями гири к телу и, еще более растерявшись, стали бросать и гири, и цепи, и уцелевшие вещи Григория в черную прорубь…

Они бросились в автомобиль, и машина, далеко светя вновь загоревшимися фарами, снова полетела через мост дальше. Все было кончено. И в душах заговорщиков, темными молчаливыми тенями жавшихся в автомобиле, вдруг тихо, но властно всплыло сознание, что они сделали только еще одну лишнюю кровавую и бесплодную глупость, что они не сделали, в сущности, ничего. Сознание это было ужасно, и всем напряжением воли они тушили его в себе и молча неслись по спящему городу все вперед и вперед…