— Да почему? Люди, как и все…

— Нет, нет… Неверный это народ, лукавый, простоты в ем нету… — с убеждением сказал Григорий. — И эти на все, что хошь, пойдут… Задушила, скажем, Катерина мужа своего — ни хрена, короновали, Лександра Павлыч отца убил — ничего, сойдет, присягайте, православные, на верность, не щадя живота. Вон, было время, у нас за Волгой Пугач ходил али там Стенька Разин, да скоро им что-то рога обломали, а ежели бы они да верха взяли, попы и Пугачу присягать заставили бы… Только плати, а они тебе хошь кобылу коронуют… Неверный народ, неверный… Недаром простой народ так их и не любит… Ну-ка еще красненького… Эй, милой, дорогой… — позвонив, крикнул он половому. — Ну-ка, бословясь, тащи, что там дальше по ерестру полагаетца… Да винчишки прихвати какого поскладнее… Да, а есть у вас тут задний ход, чтобы выйти на другую улицу? — вдруг спросил он.

— Есть-с… Как же можно…

— Ну ладно, тащи…

— А на что это вам другой ход понадобился?.. — спросил граф.

— А архенделы мои мне очень надоели… — сказал Григорий. — Я всегда скрываюсь от их. Мы поедем с тобой куда к девочкам, а они тут пущай у пустого места караулят…

Ноздри его раздулись, и он весело рассмеялся.

— Ну, с приятным свиданьицем!

Ограниченная, малообразованная и больная захудалая немецкая принцесса, странной и грозной игрой Рока ставшая вдруг благоверной и благочестивейшей Императрицей Всероссийской, задыхалась в том ужасе, который, чувствовала она, тяжелой тучей надвигался на нее и на ее семью из кровавых бездн небывалой войны. Жизнь подстроила так, что вот ее муж, она и дети оказывались единственными виновниками в этих страшных безумствах и преступлениях, и они должны были понести кару за это. Но в то время как государь, этот невозмутимейший человек с пустыми голубыми глазами, без всякого спора с Роком принял эту свою обреченность и в тупой покорности ждал конца той тяжелой роли, которая выпала ему на долю, больная царица с энергией неугасимой, с какою-то даже исступленной яростью боролась со своей судьбой.

Она не знала буквально ни сна, ни отдыха. Она ездила по своим лазаретам, она летела к мужу в Ставку, она принимала бесконечное количество всяких людей, от митрополитов и генералов до самых маленьких строевых офицеров и светских дам, во все концы России она слала письма и телеграммы, а в особенности бесконечное количество крестиков и всяких иконок, но все же всего больше времени и сил и дум отдавала она Ставке, где покорно томился государь, которого она любила какою-то исступленной любовью и которого хотела спасти вопреки ему. Мой солнечный ангел, мой голубой мальчик, любимое солнышко мое, мой свет, моя родная птичка, моя собственность, мой сияющий, мое все, сердце моего сердца— писала ему она, никогда не истощая запаса своей нежности, и тосковала по его ласкам, и отмечала на письмах то место, которое она поцеловала и которое хотела, чтобы и муж поцеловал непременно, а между этими бурными потоками пылающих слов неустанно, часто десятки раз повторяла она мужу, кого надо удалить, кого лишить придворного звания, на какого путаника-генераланадо накричать, кому послать ласковую телеграмму, а кого сослать в Сибирь или, если можно, то даже и повесить, — как толстяка Родзянку, например, ненавистного Гучкова, Милюкова или Николашу с его черными женщинами,как называла она великого князя Николая Николаевича, ненавидевшего ее, и его черногорок. И чтобы ко всему равнодушный царь не забыл этих ее бесчисленных наказов, она вкладывала в свои письма особые бумажки, которые он должен был держать перед собой, когда он будет принимать то или другое лицо. И иногда государь противился — тогда она добивалась свидания с ним, и после свидания он неизбежно делал то, чего она от него требовала: видимо, ее власть как женщины была чрезвычайно сильна над ним…

Параллельно с этими нежно-государственными письмами царица буквально засыпала мужа всякими проектами, которые должны были спасти Россию. То рекомендовала она государю способ борьбы с ужасными хвостами перед опустевшими булочными и магазинами — для этого нужно только, чтобы хлеб и вообще все нужные населению продукты были приказчиками развешаны и завернуты в бумажки заблаговременно, тогда дело пойдет скорее и никаких хвостов не будет. На другой день она торопилась ему сообщить, что офицеры лейб-гусары и конногвардейцы на позициях пьянствуют на глазах у солдат, которые знают, что спиртные напитки воспрещены государем, — нельзя ли как прекратить это безобразие? А на следующее утро — после тяжелой бессонной ночи — с головою в тумане она пишет о беспорядках в офицерской школе, где не хватает пулеметов для обучения, и о том, что по Петрограду болтаются всеми забытые четыре тяжелые батареи, что части орудий уже раскрадываются и что необходимо прислать какого-нибудь генерала — поумнее, — подчеркивает она, — который забрал бы эти пушки на фронт, где их так не хватает. И в тот же день вечером летит уже другое письмо: необходимо пожалеть посаженного в острог Мишку Зильберштейна, спекулянта огромного калибра, но друга Григория, и еще необходимее освободить из тюрьмы бедного старенького Сухомлинова, того самого военного министра, который забыл вооружить для войны армии и который на тревожные вопросы Думы, готовы и мы к войне, нагло и легкомысленно отвечал, что мы готовы.Если посажен в острог бедненький Сухомлинов, — аргументирует царица, — то совершенно нет никаких оснований не посадить и великого князя Сергея Михайловича с его подругой балериной Кшесинской, а если Сергей Михайлович с Кшесинской на свободе, то надо выпустить и бедненького старичка Сухомлинова. А на другое утро, повторив снова о пушках и хвостах, царица жалуется на отвратительное поведение кутящих великих князей и подсказывает царю мысль дать проклятому Родзянке орден: это скомпрометирует толстяка в глазах отвратительной, баламутящей Думы…

И сегодня она горой стоит за старого Горемыкина, чрез неделю настаивает она горячо на необходимости убрать его и расточает похвалы молодому, энергичному и дельному Хвостову, а еще чрез неделю на Хвостова сыплются горячие упреки за неуважительное отношение к Нашему Другуи предлагается то Штюрмер, то Раев, то Протопопов… В верхних слоях всего управления Россией начинается дикая, невообразимая чехарда, которая изумляет не только Россию, но и весь мир, между тем как решительно ничего удивительного в этом нет: она ярко чувствовала наступающую со всех сторон гибель и хваталась за первую попавшуюся под руку соломинку, соломинка хрупко ломалась, она снова тонула и снова хваталась за все, что попадалось под руку, — только бы выплыть, только бы спастись! И поверх всей этой сумбурной чехарды, этой непозволительной свалки неподвижно царят только две фигуры: Ани, еедруга, от которой в каждом письме посылает она мужу нежные поцелуи, и Григория, землистый лик которого с тяжелыми глазами проступает сквозь все эти бурно-пламенные строчки. Она пересылает государю его тяжелые безграмотные телеграммы, она радостно сообщает ему, что вчера их Друг взял вдруг икону и издали, из Петрограда, благословил Ставку, папу и возгласил: «Да воссияет там солнце!» — и, рассказывая об общей ненависти к Другу, она, не колеблясь, пишет: « Так и фарисеи преследовали Христа», — и заключает горестным восклицанием: « Воистину несть пророк в отечестве своем!» Сегодня посылает она мужу с курьером палку, которую подарил ей Григорий, получивший ее в подарок от Новоафонского монастыря, — батюшки не зевают… — а чрез несколько дней торопится послать его расческу: государь должен причесываться ею перед всяким важным заседанием — «это принесет тебе пользу, мой сладкий ангел!»

И чем ближе надвигается роковая развязка, тем страстнее становятся ее бесчисленные письма. В первых письмах еще есть необходимые условия о любви к нашей дорогой родине, о наших раненых страдальцах, о служении возлюбленному народу — в последних она яростно утверждает, что «ты — хозяин всему»,требует, чтобы муж « стукнул кулаком на всю Россию»,которая будто бы « очень любит почувствовать плеть»,а « наши раненые страдальцы и герои»вдруг превращаются в «идиотов»: «Пишу тебе это письмо в лазарете, и какой-то раненый идиот стоит, смотрит на меня и раздражает… И вот к нему подошли еще два идиота…»

А гроза все надвигалась, страшная, неотвратимая…

Государыня сидела в своей уютной сиреневой комнате. Больное сердце было расширено — после утомительной поездки в древний Новгород, откуда она только вчера возвратилась, — сильно болели личные мускулы и зубы, и от бессонной, как всегда в последнее время, ночи в голове стояла неприятная тяжелая муть. Вести со всех сторон шли все мрачнее, все безотраднее. Пред ней на столе лежали подобранные одна к другой телеграммы Друга, и она, дымя папиросой, усердно, мучительно вникала в их сокровенный смысл, надеясь найти в них хоть какое-нибудь указание на мучительный, неотступный вопрос: что же теперь делать?

«Увенчайтесь земным благом небесным венцом во пути с вами», — писал он 1 декабря 1914 года, и это было совсем не ясно, хотя и слышала она в темных словах этих какой-то значительный смысл. Вот его телеграмма, которой он отговорил царя ехать по завоеванным городам: «Господь пронесет но безвременно теперь ехать никого не заметить народа своего не увидеть конечно интересно но лучше после войны…» Чрез две недели он телеграфировал: «Встретили певцы пели пасху настоятель торжествовал помните, что пасха вдруг телеграмму получаю что сына забирают я сказал в сердце своем неужели я Авраам века прошли один сын кормилец надеюсь пущай он владычествует при мне как при древних арях». Чрез два месяца была еще телеграмма: «Первого объявления ратников вести узнайте тщательно когда пойдет губерния наша воля Божия это последние крохи всего мира многомилостивый Никола творящий чудеса…» И дальше все было в том же роде. «Помните обетование встречи это Господь показал знамя победы хотя бы и дети против или близкие сердцу должны сказать пойдем по лестнице знамя нечего смущаться духу нашему». «Не ужасайтесь хуже не будет чем было вера и знамя обласкают вас». «…Христос воскрес праздником дни радости во испытании радость светозарнее я убежден церковь непобедимая а мы семя ее радость наша вместе с воскресением Христа».