Шрифт:
И опять ясно слышны в голосах и досада, и зависть, и невольное восхищение перед мастерским ударом…
Наутро в легкой кошевке Степан Кузьмич поехал с тесарями взглянуть купленные леса — они были верстах в пяти от села. Приехали — великолепный сосняк и лиственница, но Степан Кузьмич был все же несколько разочарован: он представлял себе костромские леса куда могучее. Этой золотой бесконечной колоннадой они пошли вглубь. Вот дорогу им преградила поваленная бурей сосна, и тут только, подойдя к ней вплотную, Степан Кузьмич понял, что он купил: у корня ствол великана был почти в рост Степана Кузьмича, то есть обхвата в три! Щепочкин вынул из кармана полушубка захваченную на всякий случай рулетку и прикинул дерево: если обрубить его под самой кроной, получится бревно в пятнадцать сажен длиной и семи вершков в отрубе!
— Да постой, как же такого черта вывезти из лесу-то? — поразился Степан Кузьмич, весь сияя.
— Целиком ежели везти, то не меньше двух троек надо… — сказал Щепочкин. — Ну, только где же с таким вожжаться: перепиливаем…
Степан Кузьмич торжествовал. Он стал ласков и разговорчив и не только с удовольствием, но с наслаждением смотрел на окружавших его великанов, чуть звеневших вершинами в низком сером зимнем небе.
— А скажи ты мне, пожалуйста, что это значит такое, что все ваши деревни посреди таких лесов соломой крыты? — спросил он.
— У мужиков лесу совсем нет… — отвечал Щепочкин. — Бьются из-за каждого бревна, можно сказать…
— Так неужли казна не может отпустить им тесу на крыши?! Ведь солома при пожаре-то, она себя покажет…
— И горят… А что поделаешь? Не берет сила тесом-то разжиться… Казна о мужике думает мало…
— Не хозяйственно! — заметил Степан Кузьмич. — Это расчет плохой… Не хозяйственно… И опять же до сих пор лучиной пробавляетесь. Дым, копоть…
— Лучина, она дешевле каросину, вот и жгут лучину… — сказал угрюмый Тестов. — Известно, сласти в ей немного, а мужик находит тут свой расчет…
— Не хозяйственно, не хозяйственно! — машинально повторил Степан Кузьмич. — Надо бы как поумнее дело ставить…
Дома хорошо спрыснув с тесарями покупочку, Степан Кузьмич поехал домой, а в лесах началась напряженная, тяжелая работа вплоть до самого водополья…
И не только все верхнее Заволжье, но и вся лесопромышленная Москва загудели от этого мастерского удара: на целый год московский лесной рынок в значительной степени оказался в руках у ловкача. Фонды Степана Кузьмича в деловом мире поднялись сразу необычайно. И Степан Кузьмич на радостях вызвал своего старика из Москвы по телефону вроде как по делам, и здорово громыхнули они в «Стрельне» {106}по этому поводу со своими благоприятелями. Но тут вышло некоторое разногласие между отцом и сыном: Степан Кузьмич требовал, чтобы цыгане пели из Толстого {107}— «Шэл ме версты» и прочее, — а Кузьма Лукич гнал фараоновк черту и, приложив руку к уху, заводил, своим чистым тенорком:
Не велят Маше за ре… За реченьку ходить… Не велят Маше мало… Малодчиков любить…Купцы нестройно подтягивали.
— Стой, вы, черти… — говорил старик. — Ну вас… Дерут как на похоронах… Да стой… Ну а кто из вас знает старинную: «Вылетала голубина на долину…» Ну?
Никто не знал.
— Эх вы… тоже!.. А еще в емназиях дураков учили… — сказал старик и, опять приложив руку к уху, — так звончее выходит — затянул красивую песню:
Вылетала голубина на долину…
И — вдруг оборвал: расплакался…
А через пять минут уже снова визжали и кривлялись и выли вокруг гулявших промышленников смуглые, черноглазые, черноволосые фараоны…
Все, все было у Степана Кузьмича хорошо, и только одно облачко омрачало светлые горизонты ловкача: папаша. Никак нельзя было оставить окшинское дело в его руках без надзора, а самому надо было теперь обязательно перебираться в Москву на широкую воду. И было решено дела в Окшинске, не торопясь, ликвидировать и всем перебираться в первопрестольную…
XXVIII
В ПЕТЕРБУРГЕ
В том огромном человеческом водовороте, который назывался Петербургом, легко различались три категории людей: люди, которые работают, люди, которые делают видимость работы, и люди, которые откровенно презирают всякую работу и с величайшим одушевлением прожигают свою жизнь. Первая категория в свою очередь распадается на две новых категории: все люди работают на себя — хотя бы и прикрываясь весьма возвышенными лозунгами: России, революции, науки, человечества, интересов отечественной промышленности и прочим — но, работая на себя, одни невольно или вольно приносят пользу и России или даже всему человечеству, другие же работают только на себя, совершенно не заботясь о том, будет ли это вредно или полезно России или людям вообще. Эти четыре основных категории людей можно наблюдать везде, но процентное отношение между ними всюду разное. В столицах и вообще в больших центрах обыкновенно процент делающих видимость работы и простых прожигателей жизни значительно выше, чем в других местах.
Граф Михаил Михайлович Саломатин принадлежал к той категории людей, которые работают исключительно для себя, нисколько не заботясь о том, как эта его работа на себя отзовется на других: это их личное дело — если его работа им мешает, они могут бороться, защищаться, словом, делать решительно все, что им угодно. Это до него нисколько не касается… Граф всевнимательнее и внимательнее вглядывался в последнее время в русские дела и все более и более убеждался, что что-то нехорошее надвигается неудержимо и что будет вполне благоразумно принять меры, позастраховаться.И он решил продать свое последнее большое волжское имение и перевести деньги заграницу, а что дальше — видно будет.