— Отче! О, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо Меня! — Часть Его существа противится этому страшному призванию: «Впрочем, не Моя воля, но Твоя да будет». Сейчас Его воля хочет избежать всего этого ужаса. Он вытирает рукой взмокший лоб: откуда эта кровь? Молитва замирает у Него на губах. Он прислушивается. В какие-то мгновения жизни каждому из нас случалось ощущать в ночной тишине равнодушие глухой и слепой материи. Материя подавляет Христа. Всем Своим существом Он испытывает ужас беспредельной оставленности. Творец удалился, и творение становится лишь дном безжизненного моря; бесконечное пространство усеяно мертвыми звездами. Во мраке слышны крики пожираемых зверей.

Но вот этот Иудей, распростертый на земле, смешавший Себя с ней, — подымается. Сын Божий достиг такой степени уничижения, что нуждается в человеческом утешении. Настал и Его черед, думает Он, положить Свою окровавленную голову на чью-нибудь грудь. Он встает и идет к трем спящим ученикам («спящим от печали», — говорит евангелист Лука).

Они спят на земле, побежденные сном. Сон берет верх над любовью — и это нам тоже знакомо. Иисус — узник Своей человеческой природы — в тот миг, когда Он нуждается, чтобы не изнемочь, в поддержке близких, сталкивается с законом природной жизни, с неодолимой силой сна и оцепенения. Даже самый любимый апостол спит крепким молодым сном. Кажется, будто Его побеждает Его собственное могущество.

— Так ли не могли вы один час бодрствовать со Мной?

Они приподымаются, вздыхают и тут же снова падают. Учитель добредает до прежнего места, уже отмеченного Его кровью, и падает на колени, протягивая вперед руки, как слепой, а потом вновь бросается к друзьям. Пусть они спят и ничего не чувствуют, но они тут, их можно потрогать, потрясти, коснуться их волос. Так Сын Человеческий метался, подобно маятнику, от спящих людей к скрывшемуся Богу, от отсутствующего Отца — к спящим друзьям.

Когда Он дотащился до них в третий раз, они, наконец, начали подыматься, не разлепляя век, не понимая, чего от них хотят. Если еще светила луна, то Христос, наверно, видел их жалкие, подурневшие и опухшие со сна, небритые лица.

— Сейчас спите и отдыхайте.

Теперь Ему никто не нужен, кроме Самого Себя. Он неподвижен, но уже не распростерт на земле и не склонен над спящими. Он слышит их сонные вздохи и храп, а вдали — неясный шум шагов, чьи-то голоса. Наконец, Он говорит им:

— Встаньте, пойдем: вот приблизился предающий Меня.

Они бегут к остальным ученикам, будят их — и вот уже все тесно окружают Иисуса, который ничем от них не отличается. Тысяченачальник, возникший из темноты вместе с людьми первосвященника и несколькими солдатами когорты с факелами в руках, видит при их свете лишь темную кучку иудеев. Среди них никто не выделяется, их Вожак от остальных неотличим. Творец жизни — один из этих бородатых назарян, Его нельзя узнать, и потому Иуда должен указать Его. Человек из Кариота решает поцеловать Иисуса: «Кого я поцелую, Тот и есть».

Предатель не сам придумал этот противоестественный способ. Предательский поцелуй ошеломил Иисуса, который, однако, готов был ко всему. Эти губы на Его щеке! Он говорит: «Друг! для чего ты пришел?» Его уже окружают воины. «Целованием ли предаешь Сына Человеческого?» До последнего мгновения творение не перестает Его удивлять. Он думал, что знаком с последней глубиной человеческой низости, но этот поцелуй…

Вначале возникла суматоха. Апостолы не сразу струсили, потому что считали Учителя могущественным, но когда Кифа отсек ухо Малху, рабу первосвященника, Иисус велел ему вложить меч в ножны. Он отстранил их и, как наседка, которая, нахохлившись, выходит вперед, чтобы защитить свой выводок, сказал:

— Вот Я! Оставьте их, пусть идут. Каждый день бывал Я с вами в Храме, и вы не поднимали на Меня руки… Но теперь — ваше время…

При свете факелов свора бросается на добровольно сдающуюся добычу. Ученики тотчас разбегаются, кроме неизвестного юноши, который прибежал туда, не успев одеться. Кто это последним проявил свою верность Учителю? Его хватают, но проворный юноша оставляет им вместо себя покрывало, в которое был закутан, и убегает.

Иисуса повели к Анне (тестю первосвященника Каиафы), тот велел связать Его покрепче и отправил к зятю. Каиафа бодрствовал вместе со старейшинами и несколькими членами Синедриона. Он, возможно, никогда раньше не видел Иисуса. Неужели этот бедолага и есть чудотворец и враг первосвященников? Однако он допрашивает Его тем тоном наставительной доброжелательности, который не утратили с тех пор за много веков судьи Жанны д'Арк. Обвиняемый отвечает, что никогда не говорил тайно, но всюду проповедовал открыто, и в синагогах, и в Храме:

— Что спрашиваешь Меня? Спроси слышавших, что Я говорил им; вот они знают, чему Я учил.

Повысил ли Он при этом голос? Или, Сам того не замечая, все еще говорил как Учитель? Тяжелая рука воина нанесла Ему первую пощечину.

— Так отвечаешь Ты первосвященнику?

— Если Я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь Меня?

Понадобились доказательства Его вины. Нашлись два человека, которые засвидетельствовали, что Обвиняемый брался разрушить Храм Божий и в три дня отстроить его. Первосвященник поднялся и сказал: «Что же Ты ничего не отвечаешь?»